— Мамочка! Сталин умер! — Рыдающая Полечка бросилась к Нюсе, которая, тяжело дыша, зашла в дом. — По радио передали: Иосиф Виссаарионович умер!!
— И что? — пытаясь отдышаться, Нюся присела на стул у порога, привалив к ноге полную кошелку овощей.
— Как жить?! Ха… — Нюся Голомбиевская только открыла рот, но Полиночка бросилась с ней с выставленными вперед ладонями:
— Да кому мы нужны! Тем более теперь не посадят. Подох наконец-то!
— Ню-ю-ся-я! — орала снизу Ривка. — Ню-юся, ходи до меня! Такие новости! Я к тебе не дойду.
— И шо, я скорбеть и поминать товарища Сталина через балкон буду? Ползи обратно! И закуску захвати!
— А шоб тебе! Тебе лишь бы выпить! Иду уже! — Нюся повернется к дочери и внучке: — Всё! Вы пока тут плачьте, а я до Ривки — скорбеть будем по-стариковски.
— Знаю я ваше «скорбеть»! — поджала губы Полиночка. — Мама, тебя нельзя столько пить. У тебя сахар.
— Ну хоть у кого-то в этом дворе сахара с избытком. Жаль, из него гнать нельзя, — Нюська подмигнет внучке и начнет спуск.
Мадам Голомбиевская переживет генералиссимуса всего на три месяца. По дворовой традиции они пропустят с Ривой и Аськой вечером по стаканчику, обсудят последние хуторские и столичные новости. А утром Нюся не проснется.
— Семьдесят восемь… такая молодая. И смерть хорошая, легкая, и с Фирой там ржете, небось, уже, как кобылы Гедалины… И Гедаля мой… Господи, забери меня к ним… — причитала на похоронах Рива, — одна я осталась…
Седина в бороду
— Ах ты ж кобелина красномордая! Спермацета там, что ли, перенюхался! Ты смотри на него! Гарпун свой сует куда ни попадя! — Анька, с годами раздавшаяся, румяная от жизни на природе и регулярного употребления китового жира, печени и прочих морских деликатесов, поставляемых Осипом с китобоя, орала, как торговка из рыбного ряда. — Я тебе устрою переход через экватор с обеих сторон! Шоб ты от спирта своего подох!
Скандал был грандиозным и всколыхнул всю Восьмую станцию аж до конца Чубаевки. Такой громкости и матросских трехэтажных выражений от культурно-идейной соседки не слышали даже старожилы. Окрестные кобели всех видов — от двуногих до четвероногих — на всякий случай затаились от греха подальше, потому что Анька своим пролетарским гневом явно завела всех баб в округе. Сегодня были просто отголоски на бис для приехавших сестер. Выбирая, как рыбу из сетей, суть конфликта, запутавшуюся в проклятиях на идиш и русском мате, Ксюха с Женей наконец выяснили.
Анькин гражданский муж и редкая тварь Осип Егоров, придя вчера с промысла и выдав подарки, как всегда, без подготовки, нордически коротко и ясно изложил текущую политическую ситуацию.
Молодая учительница с их плавбазы (да какая ж она молодая — перестарок тридцатилетний!) — а на китобойной флотилии с годами появился огромный комплекс по организации быта и досуга моряков — от кинотеатров и библиотеки до вечерней школы для марсовых матросов) — совершенно случайно забеременела от Осипа. Так получилось, потому что девять месяцев одному совсем тяжело. А она, как Анька, такая же культурная (это уже Анька пыталась найти хоть какое оправдание).
А так как официально они с гражданкой Беззуб не женаты, а конфуз уже видно, да и капитан с помполитом ему плешь проели, он теперь женится на этой корабельной…
Аня шипела, как кошка.
— И едут жить они в Крым, потому что она там в рейсах болеет, а в Крыму климат подходящий! Да шоб ты там спекся, падла архангельская! — продолжала бушевать Анька, жалуясь сестрам. — Вы представляете, он мне заявил: ты ж мне ребятенка не родила! А у меня уже внуки должны быть, а сына нет. А еще китобой! Гордость страны! Вы знаете, что он мне на прощание заявил?
— Что? — обреченно поинтересовалась Женя.
— «Ну, не поминай лихом!» Да я тебя помяну и станцую! И на курву эту в профком порта напишу! И в газету «Труд» тоже!
— А что воняет так? — поморщилась Ксеня, которые последние минут десять этого «полета Валькирии» ерзала на стуле и кривилась. — Я надеюсь, это не Егоров?
— В смысле? — оглянулась Женя
— Ну, не его труп так воняет?
— А, это? — Анька деловито махнула рукой. — Это я в него банкой ворвани — китового жира метнула. Весь ковер уделала. А он, гад, увернулся, только обляпался.
— Слушай, — у Ксени загорелись глаза — а давай он тебе отступного даст! Свой участок с домиком!
— Да на кой мне его участок! Нашли огородницу! — Анька действительно наплевательски относилась к дачному участку даже при хозяйственном Осипе. Он только бурьяны косил. А Анька недоумевала: зачем тебе огород? Что, рынка нет? Вот растут вишни, груши и абрикосы — ешь и радуйся, чего на грядках-то стоять?
— Да подожди ты! Он тебе отдаст — а я у тебя куплю. Место больно хорошее, и фундамент каменный готов, а я дальше расстроюсь и с тобой соседкой буду. Будет морально-материальная компенсация.
— Да ну, это ж служебное, — осадила сестру Женька. — Губу-то не раскатывай! Как выдали, так и отберут!
— Не, ну какой подлец! Проморочил мне голову! Семь лет жизни на него потратила! Козлина старая!
— Ну так радуйся, — мрачно прервала ее Женя.
— Чему радоваться?
— Ну как чему? Ну сколько еще ему плавать? Это — во-первых, а во-вторых — долго ли твой козлина кобелиной пробудет? А потом что — спишут его на берег, будет сидеть, гундеть тебе, и ни пользы, ни женской радости. А так — пацана подняли, в вышку засунули. Чего тебе? Его и так девять месяцев в году не было. Ты бы с ним год день в день прожила — сама бы выгнала.
— Почему?!
— Да с ним же говорить не о чем.
— И то правда, — процедила Анька и добавила мстительно: — Но в газету я все-таки напишу.
— Лучше нарисуй, — подбросила Ксеня.
Гарпунер Осип Егоров был не единственным в славной китобойной флотилии, кто воплотил хрестоматийное «седина в бороду — бес в ребро». Через десять лет выйдет убийственная статья в «Комсомольской правде», посвященная легендарному Алексею Николаевичу Солянику, главному организатору советского китобойного промысла, Герою Социалистического Труда и трижды кавалеру ордена Ленина. В статье корреспондент гневно прошелся не только по рабочим моментам, но и по личной жизни Соляника, который взял в рейс свою молодую жену и устроил для нее на палубе персональный бассейн. Флотилия била китов уже значительно выше, ближе к тропикам. А суда, рассчитанные для работы в Антарктике, перегревались. С регулярными тепловыми ударами росло недовольство.
