Я хотела было сказать, что яд был меньшей из моих проблем, но потом передумала. Не нужно ему было знать, чем я ещё занималась. Чем меньше болтаешь, тем лучше — всё, как научил меня Генрих. О чем знают двое, знает весь мир. Доверять никому нельзя, и не из-за страха предательства, а просто потому, что этот кто-то может попасть в не те руки, которые очень хорошо умеют развязывать языки. Генрих был единственным, кто знал абсолютно всё обо мне, и я решила всё так и оставить.
— Мы почти приехали. Нельзя больше говорить. — Я предупредила Адама, частично оттого, что заметила двух офицеров, стоявших у припаркованной машины у входа в отель, и отчасти оттого, что хотела сменить тему. — Мой муж выйдет с тобой на связь, когда нам снова потребуются твои услуги.
Он только кивнул и ничего не сказал. Я почему-то почувствовала себя ужасно виноватой.
Глава 17
Париж, июнь 1940
Я снимала серьги перед старинным зеркалом. Всё в «Ритце» было винтажным, почти по-королевски роскошным. Генрих сказал мне, что Гитлер хотел сначала сровнять Париж с землёй, но как только увидел город, изменил своё решение. Вместо этого он сообщил своему любимому архитектору и близкому другу Альберту Шпееру о своих планах уничтожить французскую столицу не бомбами, а превосходящей архитектурой.
— Когда мы закончим в Берлине, Париж станет всего лишь жалкой тенью.
Я искренне удивилась, когда Генрих передал мне его слова, услышанные из разговора со Шпеером. Ещё более удивительным было то, что фюрер отказался принимать торжественный парад в самом сердце Франции. Когда один из его изумлённых генералов спросил о причине столь неожиданного решения, лидер рейха ответил загадочной фразой:
— Нельзя подобное делать с культурными людьми.
Создавалось впечатление, что он не был таким уж ненормальным, социопатичным человеконенавистником, каким я его всегда себе представляла. Каким-то извращённым образом, но он всё же рационализировал свои действия, и эта мысль меня, по правде сказать, пугала. Слепую злобу всегда проще принять и объяснить; расчётливую же, ту, что знает, что она делает и зачем, стоит больше всего бояться.
— Какое на тебе сегодня красивое платье. — Я поймала на себе взгляд Генриха сквозь отражение в зеркале. — Ты выглядишь очень…по-французски.
— Un peu de Chanel et je suis une Parisienne vraie, monsieur.
— Parlez-vous le Français, madame? Quelle surprise! И да, Шанель действительно делает из тебя настоящую парижанку.
— Учусь понемногу. — Я подмигнула ему. — Я подумала, что мне это может пригодиться в будущем. И ты понятия не имеешь, чего мне стоило раздобыть это платье, после того как она закрыла все магазины, как только началась война.
— Одно я могу сказать точно: оно того стоило. — Он подошёл ко мне и положил руки мне на талию. — Что ещё ты купила?
Я заулыбалась, когда он начал расстёгивать на мне платье, едва касаясь губами шеи и плеч.
— Французское бельё. Шёлк и кружево. Оно такое развратное, что фюрер запретил немкам его носить. Я только из-за этого должна была его купить.
— Оно сейчас на тебе?
— Да. Хочешь взглянуть?
— Дождаться не могу.
Я закрыла глаза, когда его руки скользнули под тонкую ткань платья на едва ощутимое кружево нового бюстье.
— Только постарайся, пожалуйста, себя контролировать и не порви его, оно очень дорогое.
— Я сделаю всё, что в моих силах, но обещать ничего не могу.
Я подавила смешок и повернулась навстречу его тёплым, ненасытным губам.
Это чёрное платье уже втянуло меня в неприятности раньше тем вечером. После того, как мирный договор был наконец подписан между рейхом и оккупированной Францией, все высокопоставленные офицеры решили, что если им не разрешили проводить их праздничный парад, то уж вечеринку по такому случаю они точно заслужили и, соответственно, никаких денег на приём в «Ритце» не жалели. В конце концов, это были не их деньги, а тех же самых французов, а значит тратить их было ещё приятнее.
Несмотря на все мои протесты и мольбы, Генрих всё же затащил меня на неофициальное празднество, где я была чуть ли не единственной немкой, сопровождающей своего мужа. Большинством хорошеньких девушек, радостно щебечущих что-то своим новым немецким кавалерам, были француженки. Я пробовала с ними заговорить, но их немецкий, как и мой французский, оставлял желать лучшего, и я вскоре бросила свои попытки, усмехнувшись про себя о том, что им этот немецкий и не сильно был нужен. Вряд ли наши бравые офицеры собирались вести с ними политические дебаты у себя в номерах.
И вот я оказалась вынуждена следовать везде за Генрихом и слушать прескучные военные полемики его коллег. Мужчины в Германии не сильно приветствовали женщин, пытающихся принимать участие в их «чисто мужских» разговорах, в которых мы, на их взгляд, ничего ровным счётом не смыслили, вот мне и пришлось хоть как-то поднимать себе настроение очередным бокалом шампанского. Только и оно не помогло, когда начальник Генриха, группенфюрер Гейдрих, решил произнести очередную речь на свою любимую тему: проблему мирового еврейства. После первых десяти минут его страстного монолога я поняла, что мне потребуется что-то покрепче, чем шампанское и незаметно ускользнула к бару в соседнем зале.
Я сосредоточенно разглядывала свой коньяк со льдом, пытаясь придумать, чем бы попросить бармена его таким разбавить, чтобы он не был таким отвратительным на вкус, когда уже знакомый голос немедленно заставил меня улыбнуться.
— Я вижу, вам так же весело, как и мне, фрау Фридманн? Это ваш четвёртый или пятый?
— Только второй, герр группенфюрер. И, к сожалению, даже этого недостаточно, чтобы заглушить тот противный голос в соседнем зале.
— Всего алкоголя в мире будет недостаточно, чтобы избавиться от такой головной боли, как он, моя дорогая. Поверьте, я знаю, о чем говорю.
Группенфюрер Кальтенбруннер занял место рядом со мной и подал знак бармену.
— Мне то же, что и фрау пьёт. И две стопки виски, и смотри, чтобы это был Джэк, а не то французское убожество, что вы выдаёте за виски.
Он бросил пару купюр на бар и повернулся ко мне, ухмыляясь.
— Что ж, фрау Фридманн. Действительно ли здесь оказались хорошие магазины?
— Скажем так, от магазинов я получила куда больше удовольствия, чем от этой вечеринки.
— Это вряд ли можно назвать вечеринкой. Скорее съезд партии, только с алкоголем и французскими девицами.
— Кстати, где же ваша французская девица, герр группенфюрер? — я игриво сощурила на него глаза.
— Я предпочитаю немок.
— Аа, чистокровных ариек, значит?
— Вовсе необязательно. Еврейки-полукровки тоже сойдут, если они хорошенькие.
Я поняла конечно же, что он шутит, поэтому только закатила глаза, смеясь.
