В один субботний майский день, когда цвела глициния, а ветви сирени на заднем дворе были усыпаны тугими нежно-лиловыми бутонами, Джеки понял, что больше не может. Взгляд Эйса жег ему спину, и он, оторвавшись от карбюратора, который перебирал, рявкнул:
— А ну хватит!
Эйс продолжал сверлить его взглядом, Джеки поднялся, схватил брата за грудки и прижал его к стене.
— Прекрати на меня пялиться! — заорал он.
Тот продолжал смотреть на Джеки в упор, и на лице у него играла удовлетворенная ухмылка, как будто старший брат только что оправдал его мнение. Эйс не пытался дать отпор, но его пес, лежавший в тени бензоколонки, немедленно бросился хозяину на выручку и, остановившись перед Джеки, зашелся неистовым лаем.
— Пшел вон, — процедил Джеки, но Руди принялся кружить возле братьев, с каждым кругом подступая все ближе.
Джеки отпустил Эйса и попятился, но пес продолжал кружить, пытаясь ухватить противника за штанину зубами.
— Эй! — в панике вскрикнул тот.
Эйс невозмутимо наблюдал за братом.
— Убери своего придурочного пса! — рявкнул Джеки.
— Руди, — позвал подросток.
Пес прекратил лаять и подошел к хозяину, не прекращая рычать и не сводя глаз со своего врага. Едва тот попытался сделать шаг, как пес снова двинулся вперед, залившись лаем, и Джеки закричал:
— Да чтоб тебя!
Эйс посмотрел на него, взял Руди за ошейник.
— Я же сказал тебе, я изменился! — крикнул Джеки, — Но ты не желаешь дать мне ни единого шанса!
На пороге гаража показался Святой.
— Довольно с меня твоих выходок, — произнес он.
Братья, как по команде, обернулись, не зная, кому адресована эта реплика, каждый надеялся, что брату, не ему.
— Ты, — сказал Святой, обращаясь к Эйсу, — Уведи отсюда пса и не приводи больше.
— Батя, — севшим голосом произнес Эйс, у него было такое ощущение, будто ему ударили под дых.
— Мы не можем держать в доме злобного пса, — приговорил Святой, — Это опасно.
— В нашем доме есть кое-кто поопасней.
— Хватит, — оборвал его Святой.
— Батя, — повторил Эйс, уже умоляющим тоном, — На чьей ты стороне?
— Ни на чьей, — отрезал Святой, но смотрел он на Джеки, и, быть может, потому, что его отец и брат стриглись у одного и того же парикмахера и носили одинаковые спецовки, по спине у Эйса пробежал холодок.
Он вывел Руди на улицу и привязал к воздушному насосу, потом вернулся в офис, где отец просматривал бумаги. Когда Эйс вошел, Святой даже не оторвался от своего занятия.
— Наверное, не надо мне здесь работать, — сказал Эйс.
Теперь они были вдвоем, и Эйсу хватило бы малейшего знака — самой легкой улыбки, кивка, да чего угодно, — чтобы понять, на чьей отец стороне.
— Это тебе решать, — не поднимая головы, отозвался Святой. — Но где-нибудь работать ты должен.
Можно подумать, из них с Джеки именно он был тем сыном, которому нужно напоминать о его обязанностях.
— Я могу устроиться в супермаркет, — сказал Эйс, молясь про себя, чтобы отец велел ему не делать этого и сказал, что всегда мечтал работать с Эйсом в паре.
— Пожалуйста, если тебе так хочется.
— Да, — выдавил Эйс. — Мне так хочется.
И он устроился подсобным рабочим в супермаркет. В его обязанности теперь входило собирать брошенные на стоянке тележки, а также помогать старикам и беременным женщинам донести пакеты с покупками до машины. Работал он по субботам и после уроков, а с работы шел не домой, а к Билли Силку, чтобы потренировать его в бейсболе, и Нора не отпускала его, не покормив обедом. Дни теперь стали длиннее, Билли с Эйсом могли играть допоздна, и вскоре мальчик в состоянии был отбить любую подачу. Он мог забросить мяч за ограду — ее отремонтировали, и теперь не осталось никаких напоминаний о той аварии, когда в нее врезалась машина Джеки.
Они возвращались домой в темноте, бок о бок, вспотевшие и пропахшие травой, а пес трусил следом. К этому времени Джеймс был уже выкупан и уложен спать, и Эйс смотрел телевизор и пил лимонад, пока Билли доделывал уроки и готовился ко сну. Нора позволяла Эйсу в дневное время держать пса у нее, и, когда они отправлялись в спальню, Руди неизменно следовал за ними и лежал в дальнем углу, пока они занимались любовью. Домой Эйс обычно возвращался около одиннадцати, когда Джеки уже спал. Иногда Мэри находилась на кухне, раскладывала высохшее белье или пила чай. Она знала, что у Эйса с отцом вышла размолвка из-за собаки, и была очень благодарна Норе за то, что та пускала Руди к себе и принимала Эйса как родного сына. Перед тем как войти в дом, тот всегда оставлял пса на заднем дворе, потом шел к холодильнику и доставал себе бутылку лимонада.
— Ну как, закончил с Нориными мальчиками? — спрашивала его мать.
— Угу, — непринужденно отвечал Эйс.
Мэри знала, что сын принимает живое участие в Билли, и любила слушать про успехи ученика в бейсболе.
— Он играет лучше, чем Дэнни Шапиро? — спрашивала она всякий раз, и Эйс с улыбкой отвечал: нет, пока нет, во всей округе нет никого, кто хотя бы близко может сравниться с Дэнни.
Мэри показывала Эйсу очередную картинку, нарисованную Джеймсом, если в тот день сидела с ним, или кексики, которые напекла для мальчиков, если дело было в пятницу вечером и на следующее утро ей предстояло присматривать за обоими сразу. Уйдя наконец к себе в комнату, Эйс открывал окно и свистел, и пес вскарабкивался на приступок у окна, а потом перемахивал через подоконник. Он лежал на коврике, глядя, как хозяин раздевается и укладывается в постель, и время от времени поднимал свою громадную голову и тыкался ему в ладонь носом. В такие мгновения Эйсу хотелось плакать, но он ни разу так и не заплакал. Вместо этого он трепал Руди между ушей и засыпал, свернувшись в клубочек и подтянув колени к груди.
По воскресеньям Джеки Маккарти, одевшись в синий костюм, отвозил мать в церковь. Он никогда не сопровождал ее на службу, а дожидался в машине. Как-то раз он заметил на ступенях Розмари Де Бенедикт, учившуюся в выпускном классе Католической школы, — девушка остановилась поправить кружевную косынку на своих темных прямых волосах. У нее были широко распахнутые голубые глаза и губы, не тронутые помадой, она носила клетчатую юбку и простые черные туфли, но в ушах у нее поблескивали крохотные жемчужные сережки, а на шее золотой медальон. В церковь она пришла с матерью и двумя младшими сестренками, и едва Джеки увидел ее, как понял, что она и есть та самая, единственная. Ему показалось, что она взглянула на него, впрочем, до конца он был не уверен.
После службы Мэри села в машину, источая запах гардений и ладана, и со вздохом сбросила с ног туфли. Джеки завел мотор, но продолжал таращиться на Розмари.
— Мои колени меня когда-нибудь доконают, — пожаловалась Мэри и со смехом добавила: — Старею я.
