— Глядите, глядите: вот они, новые боги-то!.. — ужахались бабы. — Глядите: коням хотят нас заставить кланяться… Да что же теперь это будет?! Умрём, а не поддадимся…
С ненавистью и отвращением смотрела толпа на лысых грецких попов, диаконов и дьяков-покаяльников, которые, подымаясь на горы киевские, кадили и голосили что-то по-своему. И когда увидели кияне среди них Ядрея-перевозчика да Берынду, непутного свещегаса, обоих тоже попами одетых, они встретили их смехом и ругательствами. И все на Перуна многомилостивого оглядывались: долго ли бог высокий терпеть будет все это, когда поразит он стрелами золотыми своими всю эту нечисть иноземную?.. Но торжествен и безмятежен был бог высокий над русской рекой, над землёй Русской, точно нисколько не касалось до него то, что происходит в его граде Киеве по горам зелёным, солнечным, по которым цвела черёмуха душистая и гремел повсюду щёкот славий. И добродушно хохотал в небе Дажбог золотой на озорников киян…
Все потихоньку разместилось по своим местам, и началась обычная трудовая жизнь земли Полянской: смерды орали земли свои ролейные, яровое сеяли, с верою отдавая свои посевы под охрану богов всеблагих; на Подоле разгружались и нагружались караваны, и ладьи будоражили старую Непру, как и встарь; вои до времени по домам разошлись, а дружинники, теша сердце молодецкое и пленяя красоток киевских, на играх воинских, на поездьстве отличались… Нового было только, что на месте Оленушки в хоромах высоких царевна Анна поселилась, а около хором княжеских поставили капищи бронзовые из Корсуни да четыре коня, и тут же, неподалёку от них, каменщики наспех церковь класть взялись какой-то Пресвятой Богородице. Всеми делами этими крутил Анастас-корсунянин, липкий человек. А нового было то, что не только в церковке Илии Пророка на Подоле, но и на торжище, и на росстанях и перекрёстках новые попы, языком спотыкаясь, уговаривали все киян приять веру истинную. Но кияне с этим делом не очень торопились…
Одним из первых крестился Варяжко. Оленушка уговорила Володимира отпустить ему вины его, и князь не мог отказать ей. Он взял с бывшего дружинника слово не мстить больше, обнял его и отпустил. Варяжко, книгам хитрый и раньше, подучился маленько у попов цареградских и принял монашество, и за Оленушкой в Туров собрался — Володимир дал Туров Святополку в удел, — чтобы проповедовать там её, Оленушкину, веру о любви всеобщей, все покрывающей. Горько было Володимиру отпускать от себя Оленушку: любил он черничку свою милую — не для потехи любовной, как других, а как-то по-новому, по-особенному. И Оленушка плакала. Но чуяла она, что в душе князя осталась крупинка чистого золота веры Христовой, и тем утешалась. А Рогнедь перед отъездом в Полоцк случайно встрелась с Варяжком и от него узнала впервые о страшной смерти Даньслава, которого она всё ждала. Ничего не сказала гордая варяжка, только голову свою повесила и с тех пор от всего заперлась в Полоцке своём…
Видя такое упорство киян, попы корсунские стали маленько эдак князя поторапливать: надо крестить их, ибо не может твёрдо стоять земля, «разделившись на ся». И вот раз летом, когда вся земля Русская была одной улыбкой блаженной, княжеские дружинники-бирючи на конях поехали по жарким улочкам киевским, возвещая упорным киянам волю княжескую.
— Выходи все завтра к воде креститься… А которые не выйдут, те будут князю недруги. Все выходи!
Зашумели горы киевские, как потревоженный улей. Христиане и их дружки ликовали. Но ликование их в значительной степени умерялось косыми взглядами закоренелых невегласов и их недвусмысленными угрозами. Может быть, староверы были бы и ещё решительнее, если бы по улицам не разъезжали дружинники и отроки при оружии. Среди народа ходили слухи, что несколько человек бежало в леса и во мхи. По дворам глухо шумели маленькие веча-скороспелки, которые расходились при малейшей тревоге и снова сходились по гумнам, в лесу, в пещерах угорских. На Подоле во всеуслышание держал бешеные речи против новой веры зажиточный посель с Десны, Ляпа, приведший, как всегда, большую партию однодерёвок про князя. Речи эти могли в корень подорвать его промысел, но он не останавливался ни перед чем и яростно призывал киян не слушаться князя… Все заметили, что Муромец, которого в насмешку Илией окрестили, в разъездах по городу против народа не показывался, и это поддавало ревнителям старых богов ещё больше жару: ежели да такой богатырь на стороне народа стоит, то ого-го-го-го! Но зато озадачил всех старый Добрыня. Сперва, сказывали, крепко он на племянника своего нашумел было, а потом его обломали и он вместе с Путятой у Илии Пророка крещение принял. Так — так так, а эдак — так эдак, положительный такой человек…
И вот за Днепром, за лесами дремучими показалась светлая зорька, и среди пылающих облаков выехал на золотой колеснице своей Хорс и первым делом Перуна, брата своего, сварожича, облобызал. И сейчас же опять по городу и по острогу с его слободами гридни-бирючи поехали.
— Ну, вы там, все! Выходи живее! — кричали они. — Все на реку! Смотрите: который не выйдет, тот князю ворогом будет… Живо, все…
А от княжого терема с пением великим и каждением в кандила к Днепру, точно река золотая, ход потянулся: впереди попы корсунские с их богами шли, все в одеждах сияющих, а сзади них сам князь Володимир с княгиней заморской, и уй его, Добрыня, меднолицый и чубатый, и Путята-тысяцкий с рыжей бородой во всю грудь — точно вот кто ему по корзну-то лису-огнёвку разостлал… За ними дружина верхами ехала и отроки, челядь шла в кафтанах цветных, и многое множество нищих и убогих Оленушки, которых, в память её, и князь жаловал. Кияне, которые посмирнее, замирая от страха и все на Перуна поглядывая, присоединились к шествию, а другие, отчаянные, чрез тын прыгали, чтобы в леса бежать. Но дружинники нагоняли их и, взяв железной рукой за шиворот, волокли к Днепру, поддавая, да ловко эдак, коленкой в зад. И сразу на Подоле такое множество народа сгрудилось, что яблоку просто упасть было негде, и Володимир-князь распорядился часть попов отделить и послать на Почайну, и кияне за ними, словно овцы, повесив уши поплелись…
И начали попы у воды говорить что-то, и петь, и раскланиваться, а отроки и челядь, ходя по толпе, все уговаривали киян идти в воду. Но охотников находилось совсем не много. Добрыня, осерчав, пошептал что-то князю на ухо — князь с княгиней своей неживой на эдаком помосте ковровом стояли, под шатром многоцветным, — и тот кивнул головой. Добрыня сейчас же отрядил в город несколько конников, и те в облаке пыли поскакали на гору. Попы, не уставая, все пели, все перекликались, все кланялись, все в книгу читали и дымом кадили, а кияне: одни, синие, дрожали в Днепре — макушка лета уже прошла, и вода охолодала, — а другие испуганно жались один к другому на отмели. И вдруг с гор вопль истошный многих сотен глоток послышался. Глянули все наверх: схваченный со всех сторон арканами, Перун вдруг зашатался, склонился набок и рухнул наземь… Ветер ужаса пронёсся по сердцам. Из реки люди повыскакали и бросились к одёже. А на горе крики все нарастали и приближались… И вот наконец показалось с горы новое шествие: несколько рабов княжих волокли за верёвки Перуна, который, неуклюже переваливаясь по дороге, поднимал за собой облако пыли. Другие кощеи били его палками, шпыняли ногами, плевали на него…
