Книга Грешники - Алексей Чурбанов

— Когда же и где?

— Со следующего учебного года. В Нюрнберге.

— Ну, молодец, молодец.

Валентин похвалил Софью совершенно искренне и вообще в эту минуту посмотрел на неё другими глазами, но Совушка неожиданно рассердилась:

— Что «молодец»? Здесь платят копейки, а от репетиторства меня уже тошнит. Я хочу законно и открыто деньги зарабатывать. Поеду, а там видно будет. Если получится, то и останусь, и мать заберу.

— Примут ли вас там, Сова? — с сомнением проговорил Шажков, всё ещё с некоторым удивлением рассматривая открывшуюся для него с новой стороны подругу. — Ну ладно бы вы немцы были… или, там, по еврейской линии…

— По еврейской линии меня вряд ли возьмут, да я и не поехала бы. Это унижение, как там с ними обращаются.

— Откуда ты знаешь?

— Есть у меня примеры.

— А как же ты останешься в Германии? Русской линии ведь нет?

— Русской линии нет, — Совушка нервно махнула рукой. — Я вот не понимаю, почему нельзя быть просто европейкой. Не еврейкой, не русской, а европейкой. Почему все обязательно толкают впереди себя собственную национальность. Это же прошлый, нет, даже позапрошлый век!

— Просто ты атеистка, Сова, — произнес Валентин и, почувствовав бестактность сказанного, поправился: — Я имею в виду, неверующая.

— Неправда, — не обидевшись, ответила Софья, — я верю и в Бога, и в судьбу.

— Но ты не причисляешь себя к какой-либо конфессии. Будь ты мусульманка, или католичка, или православная, или иудейка, у тебя бы таких вопросов не возникало.

— Слава богу, Валюша, слава богу. А вот ты себя кем числишь? Православным?

— Ну да, хотелось бы.

— А раз православный, значит, русский, да?

— Наверное.

— А я не православная — значит, не русская, да?

— Я этого не сказал. Вообще, софистика всё это, Совушка.

— Не софистика, Валюша. Это бред.

— Бред не бред, а в Европе ведь то же самое, не строй иллюзий. Может быть, более политкорректно, но всё это до первой вспышки национализма. Тебе нужно в Америку ехать или в Канаду куда-нибудь. Там, говорят, национальности отмирают.

— Шутишь. Нигде они не отмирают, — Совушка вздохнула и улыбнулась Шажкову в глаза незнакомой ему рассеянной улыбкой. — Я ведь говорю о том, что хочу быть просто европейкой, просто петербурженкой, если уж здесь живу, просто преподавательницей, просто твоей любовницей, в конце концов. Имею я право?

— Слушай, — сказал Валентин, заставив себя не обратить внимания на последние слова Совушки, — а может, тебе за немца замуж выйти? Хенде хох, нихт щиссен, пу-пу?

— Ну, хватит, — снова рассердилась Совушка. — Глупый ты всё-таки, Валя.

— Почему глупый? Замуж за немца. Что ж тут глупого?

— Я бы за тебя замуж пошла. Хоть сейчас. Берёшь?

— Я на серьёзные темы шутить не умею.

— А я и не шучу, Валя. Я тебя жениться на себе приглашаю.

— Сова, ну не надо. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Не ерничай, пожалуйста.

— А как ты ко мне относишься? Я вот тебя люблю, а ты можешь мне это сказать?

— Могу, наверное. Только не так наступательно.

— А как же твоя девушка из Боровичей? Ты что — нас двоих любишь?

— Почему нет?

— И кого больше?

— Сова, нам что — поговорить больше не о чем?

— Но если ты меня любишь, пусть и меньше, чем её, то почему бы нам не попробовать? Мы ведь не пробовали ещё жить вместе.

— Тебя со мной вообще в Германию не возьмут.

— А зачем нам с тобой в Германию? Нам с тобой Германия не нужна. Валюша, я с тобой хоть в Антарктиде жить буду.

— И в Боровичи поедешь?

— В Боровичи — нет. Ты гарем там будешь составлять, что ли? Смотри, не прокормишь.

— Шутка.

— А говоришь, на серьёзные темы не шутишь. Хотя, скажешь — и в Боровичи поеду.

— Уже смешно. Дай, я тебя поцелую.

— Отстань.

— Если ты даже целоваться не хочешь, то как мы жить-то будем?

— Потому что ты врёшь и жить со мной не будешь. Ты только с толку меня сбиваешь, а я снова иллюзии строю.

— Тогда давай дружить.

— Я готова дружить, я даже в постель с тобой лягу в любой момент, только позови. Хоть через день, хоть через год. Но я хочу дружить с тобой лично. Я люблю тебя и хочу с тобой личных отношений. Настолько близких, насколько ты готов. Я имею на это право. Только не семьями. Я видеть не хочу твою боровичскую подругу и слышать о ней не желаю.

— Сова, ты мудрая женщина. Только не злись. Я сейчас с тобой один, лично. И никого за спиной у меня нет. Я очень ценю наши с тобой личные отношения.

— Тогда пошли в постель. Ты же должен помнить, что я хорошая любовница.

— Помню, конечно. Но я твоё предложение воспринимаю как шутку. И шуткой же отвечаю, как в том кино: «Я тебя уважаю, но пить не буду».

Совушка замерла на секунду, потом замахнулась на Шажкова кулачком.

— Сейчас вот как дам! — проворчала она, одновременно и хмурясь и улыбаясь. — Пить он не будет. Гусь!

Устав от споров, заказали ещё по коктейлю. Шажков выбрал коктейль «Папа Хемингуэй». Из искусно спрятанных в зелени колонок зазвучала расслабляющая тема кубинской песенки «Гвантанамера».

— Надо было этот бар назвать по-другому, ну хоть «Гавана», — подумал разомлевший Шажков, никогда не бывавший в Латинской Америке, но чувствовавший что-то настоящее в этом нестандартном уголке декабрьского Петербурга. — А как ты открыла это божественное заведение? — спросил он у сидевшей напротив такой же расслабленной Совушки.

— Мне его Кривицкая показала, царство ей небесное.

— Как царствие небесное? Она что, умерла?

— Да. Пятнадцатого июля. От инсульта.

— Слушай, — Шажков не смог сразу подобрать слова, — жаль старушку-то. Что ж ты мне не сказала?

— Не успела.

— Так у вас на кафедре теперь пертурбация. Не потому ли ты в Германию собралась?

— Потому, не потому, какая разница. Главное, что собралась. Кривицкая, кстати, перед смертью тебя вспоминала.

— Меня?!

— Нас с тобой. Она почему-то решила, что мы поженились. Ну, ты понимаешь, инсульт всё-таки. Просила передать тебе привет.

Шажков был слегка ошарашен. Он хорошо помнил Совушкину начальницу, в целом симпатичную, хоть и не без признаков занудства старушку, которую он встретил всего один раз весной в филармонии. Она оказала тогда внимание лично ему, Шажкову, поэтому Валя не мог не почувствовать симпатию к ней. И вот её нет, а есть только запоздалый привет. Ответить на него уже нельзя, обсуждать — незачем. Валя почувствовал лёгкую обиду на Софью. Его в последнее время посещало чувство покинутости и одиночества, и непереданный привет кольнул именно в эту болевую точку. Помолчали.