Король потрясен «потоком дерзких и бесцеремонных воззваний, направленных против него, против его поведения и его правления, которые появляются на воротах Парижа, на стенах церквей, на площадях и особенно на его статуях, которые по ночам оскверняют всевозможными способами».
Людовик в нерешительности. То под влиянием партии святош он склоняется к заключению мира на любых условиях, то вновь обретает самого себя и свое стремление к величию. Однако верх берет решение добиваться мира, но всё же не любой ценой.
Пятого марта 1709 года он направляет в Голландию Пьера Руйе де Марбёфа, чтобы потребовать приостановить военные действия и созвать мирную конференцию.
Голландцы выдвигают драконовские требования: переход в их руки территорий к югу от «Барьера», включая Лилль, разрушение фортификационных сооружений Дюнкерка, передача Нижнего Эльзаса императору, признание протестантского наследования в Англии; империя требует возвращения к условиям Вестфальского договора и возвращения Филиппа V к статусу герцога Анжуйского. Людовик готов был бы уступить по всем пунктам при условии сохранения за свои внуком, лишенным испанского трона, Королевства обеих Сицилий. Но 10 апреля Мальборо от имени короля Англии требует отдать всю Испанскую империю.
Когда 28 апреля в Версале, в конце драматического заседания совета, где было признано, что Франция более не в состоянии сражаться, Торси выражает готовность лично встретиться с голландцами для возобновления диалога — беспрецедентный демарш государственного секретаря по иностранным делам, — король соглашается со слезами на глазах. (Мадам де Ментенон рассказывает, что в ту пору короля часто видели плачущим без особой причины.)
Гейнзиус вручает Торси, в присутствии принца Евгения и Мальборо, протокол из сорока статей — «Гаагские прелиминарии», где, согласно четвертой статье, Людовик должен признать Карла III королем Испании, а его внук не позже чем через два месяца должен покинуть страну, ибо в случае отказа ему будет объявлена война. Таким образом, к унижению добавляется еще и позор. Король принимает все условия «Прелиминарий», за исключением четвертой статьи.
А пока тянутся мирные переговоры, король впервые сталкивается с внутренним политическим кризисом (даже у абсолютной власти есть пределы), непосредственной причиной которого является голод, следствие Великой зимы.
Нужен козел отпущения, на эту роль выбран Шамийяр. 12 мая на совете, где присутствуют Великий дофин и герцог Бургундский (приглашенный Людовиком XIV со следующей оговоркой: «Если, конечно, вы не предпочитаете отправиться к вечерне!»), маршалы де Буффлер, де Виллар и д'Аркур, Демаре, возглавляющий финансы, и Шамийяр, возглавляющий военное ведомство, на обвинения маршалов последний отвечает криками отчаянного негодования.
Людовик не хочет с ним расставаться, он привык к нему, и к тому же Шамийяр честен. Мадам де Ментенон пишет 9 июня герцогу де Ноаю: «Ярость, обрушившаяся на известного вам человека, возрастает с каждым днем и затрагивает даже его господина; последний не может решиться принести его в жертву, потому что жалеет его, а тот буквально рвется на части, чтобы служить своему государю».
В конце концов Людовик уступает. Он поручает Бовилье уведомить Шамийяра о его опале, не решаясь сказать ему об этом лично. Он удваивает его пенсию и назначает пенсию его сыну. Шамийяр благодарит и покидает сцену. На его место назначен мало кому известный персонаж, ставленник мадам де Ментенон, управляющий делами пансиона Сен-Сир, Даниель Франсуа Вуазен де Нуаре.
Впервые в истории этого царствования министр смещен под давлением общественного мнения, поддержанного двором. Власть короля более не является абсолютной.
Уф!
Если больше нет возможности вести войну, нужно добиваться мира. Надеясь обойти непреодолимую четвертую статью, Большой совет решает продемонстрировать готовность идти на уступки и вывести из Испании все французские войска, что означает полностью лишить поддержки Филиппа V.
Это так позорно, что протестуют не только герцог Орлеанский и маршалы, но даже архиблагочестивый и пацифистски настроенный Бовилье, который не может скрыть своего смятения перед таким бесчестьем.
Людовик, утративший свою непреклонность, пишет Сен-Симон, «делает то, чего не делал никогда в отношении уже принятого решения: он приостанавливает действие своих приказов и собирает Государственный совет для новых консультаций».
После бурных дебатов принимается компромиссное решение: королю Испании решено оставить 25 батальонов.
Двенадцатого июня король обращается к своим подданным с удивительным письмом, явно вдохновленным римской историей, в котором объявляет, что всей душой желает мира, но враги вынуждают его продолжать войну. Послание это, оглашенное во всех уголках королевства должностными лицами и, прежде всего, кюре, которые находятся ближе других к народу, производит потрясающее впечатление:
«Всё королевство настолько охвачено мечтой о скорейшем установлении мира, что я считаю своим долгом ответить на преданность, каковую мой народ выказывал мне на протяжении всего моего правления, словами утешения, кои раскроют ему причины, всё еще мешающие получить желанный мир, который я хотел бы ему дать.
Чтобы установить этот мир, я принял условия, угрожающие безопасности моих приграничных провинций; но чем больше я выказывал сговорчивости и желания рассеять подозрения моих врагов, каковые они якобы питают в отношении моей силы и моих намерений, тем больше они предъявляли мне требований; таким образом, добавляя всё новые требования к изначальным… они ясно дали мне понять, что преследуют одну-единственную цель — расширить за счет моей короны соседние с Францией государства и получить возможность проникать внутрь королевства всякий раз, когда им выгодно будет начать новую войну.
Я умолчу о тайных происках, имеющих целью заставить меня присоединиться к силам коалиции и заставить короля, моего внука, отречься от престола, если он добровольно не согласится вести жизнь частного лица. Но хотя моя нежность по отношению к моим подданным не меньше, чем та нежность, которую я питаю к собственным детям, хотя я разделяю всё то горе, которое война принесла моим подданным, выказавшим такую преданность, и хотя я показал всей Европе, что искренне желаю дать моим подданным возможность наслаждаться миром, я убежден, что они сами отказались бы получить мир на тех условиях, кои равно противны как справедливости, так и чести ФРАНЦУЗСКОЙ нации.
Я обращаюсь к архиепископам и епископам моего королевства с призывом еще более усердно молиться в своих епархиях; одновременно я хочу, чтобы мои подданные, проживающие на вверенной им территории, знали, что у них уже был бы мир, если бы только от моей воли зависело даровать им то благо, каковое они имеют полное право желать, но обрести которое можно лишь ценой новых усилий…»
Ритуал соблюден: король по-прежнему есть начало всего. Королевство есть его королевство. Народ есть его народ. Архиепископы и епископы — суть его архиепископы и епископы. Всё принадлежит ему; таков язык того времени, и изъясняться иначе невозможно. Тем не менее в этот момент от него не зависит ничего; всё зависит от тех, к кому он обращается: от примерно двадцати миллионов французов и француженок, из которых по меньшей мере 80 процентов неграмотны и которым нет дела до изысканной и торжественной прозы, принадлежащей перу Торси, хранившего в тайне сведения о состоянии переговоров, начатых три месяца назад.
