Ну и потом, не так уж часто я встречал людей, готовых часами говорить не о ценах на мясо, пьянстве Ельцина или райской жизни на Западе, а о Боге и дьяволе, о судьбе и тайнах бытия. Наверное, я был для него легкой добычей.
Нигилизм всех сортов и оттенков продавался тогда на каждом углу, и меня в самом деле интересовало, во что же верит этот странный тип.
Но когда он заговорил о темном Христе, о Христе-во-тьме, я насторожился.
– Мне казалось, что христианство – это свет, ясность, – сказал я. – Ну и вообще, бог, дивный лишь во мраке, мне не мил. Это, кажется, у Еврипида…
– Христианство мертво, – сказал он. – Оно еле-еле тащится, сгибаясь под тяжестью скарба духовного и материального, накопленного за два тысячелетия, с которым оно не хочет и не может расстаться. Оно живет ритуалами. Оно напоминает человека, кричащего что-то, цепляясь за льдину, которая стремительно несется к ревущему водопаду, но его никто не слышит. С этим христианством умер этот Христос, их Христос. Но мой – не умер, Он готов к воскресению, Он бродит и поднимается, как тесто в квашне, и я чую его запах. Но пока Он сам – тьма. Тьма больная, исстрадавшаяся, может быть, страшная, но живая, готовая до предела сгуститься, сжаться и вспыхнуть новыми звездами, и тогда из этой тьмы выйдет новый Христос, воскресший, может быть, уродливый, кривой, горбатый, на костылях, воняющий дерьмом, и именно за ним потекут люди, жаждущие обновления, света, истины – жизни. Они верят такому Христу – грязному, неумному и на костылях, пьяненькому, с папироской, прилипшей к нижней губе, Христу, который воспламенит историю и заставит ее лететь и петь…
– У нас в таких случаях история обычно поет «Отречемся от старого мира». В первый раз это привело в ГУЛАГ. Боюсь, Россия вряд ли может еще раз позволить себе спасать народы, жертвуя людьми…
– Не надо бояться, – сказал он почти шепотом, наливая себе вина. – Иногда я вижу озеро… оно находится глубоко-глубоко под землей, и чтобы добраться до него, требуются почти нечеловеческое терпение, мужество и любовь… озеро крови глубоко под землей… оно тихо кипит, и ужас, которым от него веет, пугает до судорог… там вся кровь невинных… вся кровь истории… только немногие отваживаются спуститься в земные бездны, чтобы пройти кривыми путями к этому страшному озеру, к его берегам, погруженным во мрак… лишь где-то в вышине тускло млеет адский багрянец… эти люди опускаются на колени, они пьют кровь, набираясь сил для небывалого… Чингис-хан, Ленин, Иисус Христос…
– Сталин, – подсказал я.
Он кивнул.
– Ельцин?
Брат Глагол покачал головой.
– Его безыдейный национализм возможен только потому, что русский бог решил отдохнуть, и зачахнет без почвы…
– Значит, на смену ему придет идейный национализм? Русский? И никакой демократии?
– Ну какая демократия в России? – Брат Глагол улыбнулся. – Мы ведь тысячу лет считали и считаем, что власть от Бога, так какое, к черту, значение имеют все эти выборы, процедуры, представители народа – депутаты и прочая, и прочая?
– Но для этого русский народ должен собраться, а у меня складывается впечатление, что люди сегодня скорее россыпью, чем кучкой…
– А они всегда такие. Были, есть и будут. Клюшников сто пятьдесят лет назад написал, что Россию населяет сброд, связанный гнилыми немецкими нитками да затянутый сенатским узелком, и с тех пор ничего не изменилось. Мы ведь народ набатный. Ударят в набат – мы народ, а нет так и нет. Народ, прячущийся от начальства и как будто несуществующий, неразличимый во тьме, да и сам он – тьма… и из этой тьмы и родится новый Христос…
– Скажите, Алексей, вы хорошо знаете Льва Дмитриевича?
Он принял мою попытку сменить тему без удивления и раздражения.
– Мне хочется понять, – продолжал я, – какое место в вашей картине мира занимают такие люди, как Топоров… он для меня – человек-тайна, то есть тьма…
– Он очень одинок, – сказал Брат Глагол. – Король Лир. – И с усмешкой добавил: – А я при нем шут.
– Я ж тебе говорила: он путаник, – сказала Фрина, когда я передал ей свои впечатления от разговора с Братом Глаголом. – Но насчет Льва Дмитриевича он, пожалуй, не ошибается…
Глава 24,
в которой говорится об ушибленном колене, ограблении и естественном апокалиптизме
Вскоре доктор Мингалев разрешил Фрине гулять, постепенно наращивая физические нагрузки.
По утрам мы бродили по дорожкам, забираясь в самые глухие уголки поместья, потом купались. Утром Фрина надевала белый купальник с оборками, после обеда – алый, вызывающий, а поздно вечером мы плавали голышом.
На исходе третьей недели Фрина опять упала.
Это случилось во время вечерней прогулки, когда мы поднимались к лесу по дорожке. Фрина подвернула ногу и упала на колено. И надо ж такому случиться, что именно в этом месте среди мелкой гальки оказался булыжник.
Я на руках отнес ее в коттедж.
Колено распухло.
Вызвали врача, он наложил повязку и велел ехать в больницу.
– Утром, – сказала Фрина.
– Андрей Михайлович вас отвезет, – сказал Топоров.
Речь шла о том самом водителе с дореволюционной бородкой, которого хозяин обычно посылал за самыми дорогими гостями и который цитировал Адамовича.
Утром Фрине стало хуже.
За завтраком, откусив хлеба, она схватилась за щеку, потом сунула два пальца в рот и достала зуб. Это был коренной зуб.
– Такое бывает при пародонтозе, – сказал я. – Ты давно была у стоматолога?
– У меня никогда ничего подобного не было, – с отчаянием сказала она. – Никогда!
Машина ждала нас у подъезда.
– Вас встретит Алина, – сказал Топоров. – Она договорилась с больницей.
Всю дорогу Фрина молчала, прижимаясь ко мне.
Машина мчалась.
Скорости я не боялся – страшнее были цифры на спидометре, на который я старался не смотреть.
Мы свернули под арку, и я издали увидел машину «Скорой помощи», которая стояла у нашего дома с мигающими огнями.
Рядом со «Скорой» курила Алина в распахнутом плаще.
Вдвоем с шофером мы с трудом извлекли из машины Фрину – ноги ее не слушались – и на руках отнесли к «Скорой», уложили на носилки.
– Останься, – сказала Алина, когда я сказал, что поеду с Фриной. – Сходи вниз, потом позвони Льву Дмитриевичу. – Протянула связку ключей. – Ты понял? Сначала вниз, потом – Льву Дмитриевичу.
В ее голосе слышалась тревога.
– Останься дома, – сказала Фрина, не открывая глаз. – Пожалуйста, Стален…
– Конечно…
«Скорая» с включенной мигалкой скрылась за поворотом.
Ничего необычного наверху я не обнаружил.
