— Как же, и для ценителей изящного стараемся. Вот только что из типографии «Похождения Чичикова, или Мертвые души» Гоголя, «История Петра Великого» Полевого, «Солдатские досуги» казака Владимира Луганского, «Москва и москвичи» Загоскина, «Сумерки» Баратынского, «Часы выздоровления» Полежаева, «Стихотворения» Лермонтова…
Мы же выбрали «Очерки московской жизни» Петра Вистенгофа, цитируем которого с раннего утра, прогуливаясь по городу. К сожалению, его имя за последующие полтора столетия было крепко-накрепко забыто. В Литературной энциклопедии о нем ни слова, в Лермонтовской все его творчество приписывается брату Павлу Федоровичу. И лишь совсем недавно, благодаря биографическому словарю «Русские писатели. 1800–1917», мы узнали, что Петр Федорович родился в 1811 году, учился в Московском благородном пансионе, служил в Московской палате гражданского суда, Московском губернском управлении, в канцелярии московского гражданского губернатора. После публикации в 1842 году «Очерков московской жизни» переехал на службу в Тверь. В 1849 году Петру Федоровичу удалось опубликовать роман «Урод» — чрезвычайно примитивное сочинение, в котором автор, видимо, решил свести счеты с сильно досадившим ему женским полом. Другое сочинение — небольшая сценка «Стрикулист» — говорит лишь о том, что автор большой дока в карточной игре. Было еще несколько попыток литературной деятельности, но либо ее не замечала литературная критика, либо вовсе отказывались печатать. Зато «Очеркам московской жизни» уделили внимание многие газеты и журналы.
«Северная пчела»: «Жаль, что г. Вистенгоф или, лучше сказать, очерки его родились поздно. Выйди очерки лет за пятьдесят, они составили бы увеселительное чтение».
«Отечественные записки»: «Желание автора посмеяться скрыло от него Москву, произвело книгу одностороннюю, поверхностную, пустую».
«Библиотека для чтения»: «В самой утробе матушки Москвы затевается злой умысел против нее, пишутся какие-то бесцветные «очерки», московская жизнь блекнет под чьим-то услужливым пером».
«Современник»: «Общие места вытеснили всю частность. Сословия московские, их нравы и прочие черты быта не поражают читателя особенностями, он все это встречал и в Архангельске, и в Астрахани. Надобно было вникнуть в то, чего нигде не найдешь, кроме Москвы».
«Москвитянин»: «Автор слишком увлекся тоном насмешки и тем повредил много истине нравов среднего и особенно купеческого сословия».
Лишь Белинский заметил проблески таланта у тридцатилетнего автора первой книжки, хоть тоже не обошелся без «но»: «Второе — «Очерки московской жизни» — носит на себе новое литературное имя — г. Вистенгофа и обнаруживает местами замечательную наблюдательность и умение схватывать характеристические черты общества, но лишено определенного взгляда, который обнаруживал бы, что автор умеет не только наблюдать, но и судить».
Минуло семь десятилетий с тех пор, как газеты да журналы критиковали первую книгу Вистенгофа, когда в многотомном иллюстрированном труде «Москва в ее прошлом и настоящем» перепечатали «Очерки московской жизни». От второго до третьего издания путь был короче — пять десятилетий, от третьего до четвертого — два с половиной года.
Имя талантливого очеркиста было забыто еще современниками. Может быть, это послужило одной из причин его самоубийства 11 мая 1855 года, «находясь не в здравом состоянии рассудка». Но жизнь первой книги Петра Вистенгофа продолжается, и это ли не лучший памятник летописцу московских нравов?
Кроток и смирен. Ректор Московской духовной академии протоиерей Александр Васильевич Горский (1812–1875)
Московская духовная академия, продолжавшая традиции самого древнего высшего учебного заведения России — Славяно-греко-латинской академии, почиталась за блюстителя православия, где студенты получали прекрасное богословское образование. Любая школа знаменита в первую очередь своими учителями. В Академии особую славу стяжал ее ректор протоиерей Александр Васильевич Горский.
«Он был живой энциклопедией всех знаний, с которой мог справляться и наставник, и студент», — утверждал граф Д. Н. Толстой.
«Утомишься, бывало, над составлением лекций, — вспоминал академик-богослов Е. Е. Голубинский, — выйдешь в сад прогуляться. Смотришь иногда — в бакалаврском корпусе все огни потушены, только у А. В. Горского светится огонек, так что огонек этот одушевлял, бывало».
«Этот аскет-профессор, — писал о своем учителе историк Церкви Н. П. Гиляров-Платонов, — этот инок-мирянин, с подвижнической жизнью соединявший общительную гуманность всякому служить своими знаниями и трудами, это было необыкновенное явление. Оно едва ли повторится».
«По смерти Александра Васильевича, — говорил в 1911 году профессор Н. Ф. Каптерев, — его дух и направление, какие он давал всей академической жизни, надолго остались в Академии и, вероятно, не совсем вымерли и сейчас».
Горский, по словам историка В. О. Ключевского, «был краеугольным камнем академического исповедания». К нему присылали на рецензию свои книги русские ученые, обращались за советом научные учреждения, из зарубежных европейских университетов писали с просьбой помочь разобраться с запутанным византийским документом или подтвердить подлинность той или иной рукописи.
От Горского не осталось многотомных сочинений, лишь несколько десятков журнальных статей и описания древних рукописей. Он сеял свои знания среди других, сочиняя для обращавшихся к нему бесконечные справки, составляя списки книг, консультируя. Скромный, но необходимый труд. Про него говорили, что это ходячая и вполне доступная библиотека.
«Старик с седой бородой, вечно окруженный массой книг, когда бы я ни приходил к нему, — вспоминает воспитанник Академии Александр Раменский. — Он моему воображению представлялся чем-то вроде мага или колдуна! Другие студенты, видевшие его только в классе, смотря на внешний вид, называли его Николаем чудотворцем Зимним».
Студенты между собой величали его не иначе, как Папашей. Широкоплечий, немного грузноватый, с белоснежной бородой старец в темно-малиновой рясе, с широко раскрытыми, устремленными куда-то вдаль серыми кроткими глазами, поучая студентов, немного конфузился, как будто был в чем-то перед ними виноват.
Однажды разнесся слух, что он идет со специальной целью журить студентов за провинность. Все быстро собрались в комнате, где обыкновенно совершалась молитва, и, несмотря на то, что назначенное для нее время еще не наступило, кто-то взял книгу и начал с чувством читать. Отворилась дверь и вошел Горский. Оглядел собравшихся строгим взглядом из-под насупившихся бровей. А голос чтеца звучал и звучал, студенты клали земные поклоны. И чем дальше длилась молитва, чем мягче становился учительский взгляд и при заключительных словах песнопения уже улыбка сияла на его лице.
— Пришел было с вами браниться, да уж Бог простит, — вздохнул он и, низко поклонившись, вышел из комнаты.
Студенты не испытывали перед ним страха, не потому, что Горский потворствовал их слабостям, а что «страха несть в любви, но совершенна любы нон изгоняет страх».
