Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 106
Генерал [писала она],
его сиятельство наместник только что прислал мне распоряжение, полученное им от его величества относительно моего отъезда из Варшавы; я повинуюсь ему безропотно, как я бы это сделала по отношению к воле самого Провидения.
Да будет мне все же дозволено, генерал, раскрыть вам сердце по этому поводу и сказать вам, до какой степени я преисполнена страданий, не столько даже от распоряжения, которое его величеству угодно было в отношении меня вынести, сколько от ужасной мысли, что мои правила, мой характер и моя любовь к моему повелителю были так жестоко судимы, так недостойно искажены. Взываю к вам, генерал, к вам, с которым я говорила так откровенно, которому я писала так искренно до ужасов, волновавших страну, и во время них. Благоволите окинуть взором прошлое; это уже даст возможность меня оправдать. Смею сказать, что никогда женщине не приходилось проявить больше преданности, больше рвения, больше деятельности в служении своему монарху, чем проявленные мною часто с риском погубить себя .
Взгляды, всегда исповедывавшиеся моей семьей, опасность, которой подверглась моя мать во время восстания в Киевской губернии, поведение моих братьев, узы, соединяющие меня в течение 13 лет с человеком, самые дорогие интересы которого сосредоточены вокруг интересов его государя, глубокое презрение, испытываемое мною к стране, к которой я имею несчастье принадлежать, всё, наконец, я смела думать, должно было меня поставить выше подозрений, жертвой которых я теперь оказалась[40].
Далее в письме подробно описываются некоторые из ее достижений: внедрение в круг командования мятежников в изгнании и работа, направленная на то, чтобы по возможности переманить на другую сторону видных поляков, разочарованных крахом Ноябрьского восстания. “Полька по имени, я, естественно, была объектом, на который здесь [в Варшаве] возлагались надежды тех, кто, преступные в намерениях и презренные по характеру, хотели спасти себя ценой отречения от своих взглядов и предательства тех, кто их разделял”. Весь текст письма отдает не только ультраконсервативными взглядами (она называет польских бунтовщиков якобинцами), но и поразительным отвращением к своим соотечественникам:
Я увидела таким образом поляков; я принимала даже некоторых из них, внушавших мне отвращение при моем характере. Мне все же не удалось приблизить тех, общение с которыми производило на меня впечатление слюны бешеной собаки. Я никогда не сумела побороть этого отвращения и, сознаюсь, пренебрегала, может быть, важными открытиями, чтобы не подвергать себя встречам с существами, которые вызывали во мне омерзение.
До 1935 года поляки могли воспринимать всерьез версию Мицкевича, что Собаньская была двойным агентом, и ее истинная преданность принадлежала Польше. Но это письмо лишило всех ее защитников дара речи. В конце концов оказалось, что в Собаньской вовсе не было никакой завораживающей романтической двойственности, никакой игры отражений двойного самосознания. Она была просто российской шпионкой.
Если такова и есть последняя правда о Каролине Собаньской, Мицкевич не знал этого, когда встречался с ней в своей одесской квартире, чтобы заняться любовью, и, очевидно, умер, так этого и не узнав.
Но он привез на Черное море собственные секреты, и невозможно узнать, в какой мере он делился ими с ней. Он был молод, и он был романтиком, но у него уже был тяжелый политический опыт; он знал разницу между студенческими беспорядками и серьезной подпольной работой и понимал, чего записывать не следует. Вскоре после его прибытия на Черное море случился переполох из‑за шуточной “Карты Черного моря”, которой он проиллюстрировал письмо к сестре Малевского, Зосе, в Вильну. Русские цензоры, вскрывшие письмо, решили, что эта карта – зашифрованный военный план. Дело дошло до самого Санкт-Петербурга и вернулось обратно к Воронцову, и только после этого было признано безобидным. Но из‑за осторожности Мицкевича трудно узнать, что он в действительности замышлял во время своего пребывания на Черном море. Некоторые польские историки наделяют конспиративным значением любое его действие. Другие выдвигают более правдоподобное предположение, что в течение этих месяцев перед восстанием декабристов в Санкт-Петербурге, обернувшимся катастрофой, Мицкевич оставался самое большее хорошо осведомленным наблюдателем.
У него были, разумеется, секретные контакты. Он и двое других польских ссыльных встречались в Санкт-Петербурге почти со всеми главными заговорщиками, и предводители декабристов Рылеев и Бестужев снабдили их рекомендательным письмом к своему одесскому товарищу, поэту Туманскому: “Добрые и славные ребята. Впрочем, и писать лишнее: по чувствам и образу мыслей они уже друзья, а Мицкевич к тому же и поэт – любимец нации своей”. Туманский стоял в центре Южного общества, которое в то время казалось наиболее многообещающим. Весной 1825 года, когда Мицкевич прибыл в Одессу, заговорщики разрабатывали план убийства Александра I во время его посещения Таганрога на Азовском море.
В Одессе были и польские заговорщики, например князь Петр Мошинский – молодой аристократ, который был связным между польской подпольной организацией[41] и декабристами. Мицкевич встречался с ним и наверняка обсуждал революционную деятельность, но о том, что было между ними сказано, ничего не известно. В любом случае Одесса была полна иностранными ссыльными, вынашивавшими тайные планы и мечты. Годом ранее царь жаловался Воронцову: “В Одессу стекаются из разных мест и в особенности из польских губерний Многие такие лица, как с намерением или по своему легкомыслию, занимаются лишь одними неосновательными и противными толками, могущими иметь на слабые умы вредное влияние”. Это было постоянное свойство Одессы. До появления Мицкевича французские эмигранты там же сговаривались свергнуть Наполеона. В 1814 году одесские греки учредили тайное общество “Филики этерия” (“общество друзей”) с целью осуществления “великой идеи” – поражения Османов и восстановления Византийской империи. Долгое время спустя Одесса подарила миру Владимира Жаботинского, основателя воинствующего “ревизионистского” сионизма, и Льва Бронштейна, известного как Троцкий.
Иван Витт знал о заговоре с целью цареубийства в Таганроге. Неясно, как много ему было известно, но нетрудно догадаться, кто ему об этом рассказал. Он решил отправиться в Крым, чтобы проинспектировать боевую готовность полиции и политическую напряженность, и, будучи человеком и общительным, и хитрым, обставил свой визит как отдых с гостями в загородном доме, куда пригласил среди прочих нескольких людей, о которых он хотел разузнать побольше. В середине августа 1825 года на одесской пристани собралась с зонтиками от солнца, вином, мольбертами, альбомами и телескопами поистине невероятная компания. Там были Мицкевич и сам Витт. Там была Каролина со своим мужем Иеронимом, с которым она собиралась разводиться. Приехали ее брат Генрих, и славный безмозглый малый по фамилии Калусовский, который был арендатором имений Собаньских, и сухопарый русский в очках по имени Бошняк, назвавшийся энтомологом. С ними путешествовало множество слуг, в основном казаков или татар.
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 106
