Командир вертолётчиков слово держит. Обещал своим конкурентам «день открытых дверей» провести, чтоб диверсантов больше не засылали, вот и пригласил.
На сцене ансамбль «Поющее крыло». Полным составом. Если не брать во внимание разный свет и подсветки, армейскую форму, наглаженную и начищенную, аккуратные причёски, слаженный вокал, было несколько громковато, на взгляд полковника Ульяшова. Красивая и мощная аппаратура, казалось, излишне добивала приглашённых, Ульяшова, в первую очередь. Но все остальные гости этого, казалось, не замечали, были в восторге. И лейтенант Фомичёв, дирижёр оркестра, что странно, и майор Фефелов, начальник клуба, и старшина оркестр Хайченко и… и майор Суслов… Нет, майор Суслов сидел с нейтральным выражением лица, ему дважды было не положено радоваться. Во-первых, он, до этого, с позором раскрыт и выдворен был, как персона нон грата, и, во-вторых, не мог радоваться успехам вероятного противника… Ну, не противника, скорее соперника, хотя, Суслов большой разницы в определениях не видел. Проблема не в определениях, уверен был, а в самой сути, в принципе. А в принципе они, по сути, как не крути… эээ… противники и были. С последним полковник Ульяшов полностью согласен был. Он и сам не мог радоваться, скорее наоборот. Ему грустно становилось. И чем дальше, тем больше. Он уже понимал, что зря ввязался. Своими потугами создать конкуренцию такому коллективу — как бодаться с дубом. Только насмешить людей, командование, главным образом. Не хотел снова «прославится», как перед женой прошлый раз. Да и в желудке что-то начало беспокоить, как сопротивление будущим негативным нагрузкам. Полковник и так в кресле сядет, и ногу на ногу закинет, сопит, вздыхает. Правда успевает со всеми аплодировать, даже улыбаться, но это всё условности, дань, так сказать, вежливости.
Локтём толкает майора Суслова.
— Майор, не слыхал, у вас, там… — кивает головой «наверх», — нет специальных средств, чтобы кожу в обычную еду превращать?
Майор хлопает глазами.
— Не понял.
Полковник лицом изображает горькое разочарование непонятливости майора, жарко шепчет в ухо.
— Ну, когда в разведке ваши находятся или… без нормальной еды.
— Наши? — переспрашивает Суслов.
Полковник отстраняется, в упор смотрит на майора.
— Ну конечно, наши, какие ещё! Не ваши же… эээ… в смысле, те… — указывает головой и глазами за спину, — разведчики и контрразведчики.
Ааа, Суслов понимающе наклоняет голову, вытягивает губы, потом сообщает.
— Нет, не слыхал. Знаю точно, наши о своих заботятся… кажется… — Подумав, заканчивает определённо. — Нет, точно, заботятся-заботятся… как о космонавтах.
Ульяшов цыкает сквозь зубы, вздыхает.
— Это да, это понятно. — Забывшись, произносит довольно чётко. — Эх, придётся «отбой» давать.
Лейтенант Фомичёв улавливает последнюю фразу полковника.
— Нет-нет, товарищ полковник, не удобно. Пусть продолжают. Вокал хороший, аранжировки… Мы же в гостях. Давайте послушаем. Или вы о чём?
Ульяшов прячет взгляд.
— Да-да, я и говорю, хорошо поют, — и принимается, как все, аплодировать умолкшим артистам. Бормочет себе под нос. — Нет, такое мы не потянем. Опозоримся. Нужно отбой давать… И желудок что-то… Язва, наверное, разболелась или что…
Фомичёв, на аплодисментах, бросает полковнику.
— Да, молодцы ребята. Таланты.
— Я и говорю…
36
Снова проблемы
Лейтенант Фомичёв пребывал в жутко минорном расположении духа. Что, по определению, для него было нехарактерно. Но это так. Что и определило тему совещания музыкантов оркестра.
— И что делать будем, что? — кисло спрашивает дирижёр собравшихся музыкантов. Практически все уже вернулись из отпуска. Так или иначе, всех с дороги вернули. — Я в трансе… — Жалуется дирижёр. — Один бас, пантомима, татарский танец, три чтеца, велосипедист смертник, сотня рукопашников, и один БМП зубами… Всё… А там такое, — намекает на концерт у вертолётчиков. — Ну это же кошмар! Смех! Позор! Я этого не вынесу. Осталось всего три недели, за минусом выходных и того меньше. Что делать? Ни одной идеи… Что? Думаем, товарищи-музыканты, думаем, предлагаем. Мальцев?
— Я думаю, в программу можно включить наших Ершова с Бодровым. Один номер, получится. Дуэт, но хороший.
— Одного мало, — не соглашается дирижёр. — Можно по сольному этюду добавить. Я слышал, у них уже получается. Будет три номера.
— Можно. — Кивает головой Мальцев. Только их предупредить нужно, чтоб порепетировали. И привезти потом. Туда — обратно.
— Ладно, три номера я записываю. Что ещё? Товарищи музыканты, что? Думаем, думаем, предлагаем. — Нервничал дирижёр.
И что особо странно, на взгляд дирижёра, не все музыканты были расстроены или опечалены возникшей у дирижёра проблемы. В принципе, в оркестре.
Именно это, вдруг, и подтверждает прапорщик Трубников, Трубкин, если попросту.
— Кстати, я — женюсь, — легкомысленно заявляет он. — Всех приглашаю.
Дирижёр вспыхивает, ну что за детский сад, им одно, они другое.
— Что-о? — взмахивает он руками, как та Серая шейка крыльями на замерзающей полынье. — Трубников, вы мне ещё тут… хохмите, понимаешь. Только шуток мне ваших сейчас дурацких не хватало. Как будем выкручиваться, я спрашиваю, как? Жениться он собрался! Весь полк уже на ушах стоит, на меня, на нас с вами смотрит, а у меня ни одного толковой идеи. Один тупой экстрим. БРДМ зубами. Ульяшов каждый день теребит, спрашивает. Достал.
— А я серьёзно, ребята… эээ… товарищ лейтенант. Её Дашей зовут. Она парашютистка… Музыканты оркестра от удивления, больше от неожиданности, рты раскрыли. Многие знали любовные «похождения» своего товарища во внеслужебное время (сами такие!), знали и его «неформальные» отношения с рыжей фигуристой продавщицей из магазина «Арбат-Престиж». Иногда заваливались к ней со своими «подругами», оторваться, но… неведомая какая-то Даша, причём, парашютистка, это было интересным известием, а в свете заявления товарища, вообще событием.
Один дирижёр «не врубался», на своей проблеме зациклен был.
— Ага, я понял намёк, — ёрничает он. — Всем значит спрыгнуть с крыши. И первому мне. Спасибо! Первая хорошая идея за последнее время, Трубников, спасибо! Огромное вам человеческое спасибо! Главное вовремя! Есть другие предложения? Я серьёзно! Только без чёрного юмора…
А тут и Тимофеев…
— И я, наверное, из армии уволюсь. Домой поеду.
О! И Тимофеев! Дирижёр и все музыканты во все глаза уставились на Тимоху. Хотя с ним всё было понятно. Все знали, ещё полгода или около того, и он к своей Гейл обязательно уедет, точно. Такая любовь! Это решено. Но, странно, как это он так быстро Америку своим домом стал называть. Удивительно. Раньше такого патриотизма (в кавычках) за ним не замечалось.
