— Я видел их собственными глазами, — сказал Иегуда, почему-то положив руку на сердце и закрыв глаза, ставшие свидетелями этого ужасного зрелища. — Своими собственными глазами, — повторил он, — я видел, как они лежали там убитые.
Он закончил свою речь именно этим словом — словно он был портнихой, которая примеряла на женщине новое платье, но в самый последний момент взяла да и оторвала у платья воротник, — и как только это слово прозвучало в гулком пространстве бомбоубежища, людей как будто прорвало.
— На этот раз мы молчать не будем! — крикнул кто-то.
— Да-да, на этот раз мы им покажем, кто мы такие! — поддержал его еще один голос.
— Это им так не пройдет! — пригрозил третий.
Они грозили и призывали к мести, как будто пытались этими угрозами и призывами заглушить свой стыд. Потому что им было ужасно стыдно за то, как они вели себя, когда упали «катюши», — орали, тряслись от страха, толкались у входа в бомбоубежище, пытались протиснуться в него первыми. И в не меньшей степени им был стыдно за то, что они превратились в коллективное многоголовое чудище.
Иегуда подошел ко мне, наклонился и взял у меня спящего Ашера, и я наконец-то снова увидела свои руки. Они были мокрые, красные и болели. «Не переживай, — сказал он перед тем, как уйти, — скоро я пойду в ваше бомбоубежище и скажу твоим, что с тобой все в порядке». Две моих руки, которые так часто держали Ошри и Хаима — одного справа, а другого слева, — были пусты.
3
Я старалась, старалась изо всех сил, но так и не могла ничего вспомнить. Я все еще находилась внутри чудища и продолжала дышать вместе со всеми, думать вместе со всеми и вести себя, как все.
Первое, что я почувствовала, — что мне надо в туалет. Я взяла поминальную свечу и пошла. Пол, как всегда, был залит водой. Я шла на цыпочках, но все равно промочила ноги. При свете свечи унитаз выглядел ужасно и садиться на него не хотелось. Я закрыла железную дверь на засов, расставила ноги пошире, выгнулась вперед, как будто исполняю танец живота, и помочилась стоя. Я научилась делать это в школе, где унитаз тоже всегда грязный.
Я оставила свечу на полу и вышла. Перед дверью уже выстроилась очередь. Возле лужи стояли три человека и смотрели в пол. Я тоже опустила голову: туалет — неподходящее место для встреч. Когда я вернулась, у меня было такое ощущение, что я отсутствовала несколько часов, и поначалу мне показалось, что все уже спят, но потом я заметила, что некоторые еще шевелились. Одна из женщин растирала своему ребенку руку, которая свалилась с матраса и затекла, другая приводила в порядок прическу, третья подтянула колени к животу и обняла их, четвертая потрогала рукой сломавшийся каблук. С другого конца бомбоубежища мне помахала Марсель, и я направилась к ней. Моран и Ашер спали поперек матраса, и на нем оставалось место для меня. Я села, прислонилась спиной к стене и закрыла глаза. Мне не хотелось ни с кем разговаривать, и я надеялась, что все подумают, будто я сплю. И тут вдруг я разом вспомнила все. Вспомнила, что завтра шестая годовщина со дня смерти папы и что мы планировали пойти на кладбище, но теперь, из-за «катюш», наверное, не пойдем. Вспомнила про Дуди, Ицика и их птицу. Вспомнила про маму и про Коби. Вспомнила про неизвестно куда исчезнувших Ошри и Хаима. И наконец, вспомнила про ложь, которая поселилась в нашей семье и стала, по сути, одним из ее членов, как будто она была еще одним ребенком, родившимся после близнецов. Ложь, которая полностью изменила всю нашу жизнь.
В бомбоубежище было тихо. Почти все спали или делали вид, что спали. Мужья и жены лежали, не касаясь друг друга: их разделяли лежавшие между ними дети. Там и сям слышались покашливания, и было такое впечатление, словно по бомбоубежищу носится веселая пылинка, которая перелетает из одного горла в другое и радуется, что ей удалось заставить так много людей закашляться. Марсель спала рядом со своими детьми и во сне сама выглядела, как маленькая девочка, которая уснула, когда плакала. На одном из ее пальцев была надета соска Ашера, на другом — резинка, которая скрепляла волосы Моран, а на третьем — обручальное кольцо, и казалось, что у нее на руке сразу три обручальных кольца, как если бы она вышла замуж не только за Иегуду, но и за своих детей и как если бы в этой руке она держала всю свою семью.
Прежде всего, думала я, надо найти Ошри и Хаима.
Вчера я, как обычно, забрала их из детского сада и повела домой, и как только Ошри ухватился за мою правую руку, а Хаим за левую, их мягкие ладошки сразу заставили меня обо всем забыть. И о том, что утром у меня было плохое настроение. И о том, как бесконечно тянулись уроки в школе. И о своем страхе, что учительница меня вызовет и догадается, как мне трудно читать. И о том, как я мечтала, чтобы мне разрешили на уроках только слушать и ничего не говорить. И о том, как мне страшно не хотелось, чтобы на перемене кто-нибудь ко мне подошел, дотронулся и предложил дружить. И о том, что каждый раз, как ко мне кто-то приближался, моя рука сразу лезла в рюкзак и нащупывала там транзистор — потому что, кроме него, мне больше никто не нужен. Обо всем этом я моментально позабыла, как только почувствовала в своих руках маленькие ручки близнецов и как только они стали просить меня поиграть с ними в «Угадайку». В «Угадайке» я обычно должна отличить их одного от другого, не видя.
Сначала я должна была различить их на ощупь. Шесть лет назад мама отдала мне свой цветной головной платок, потому что, став вдовой, она больше не могла его носить, и с тех пор он всегда лежит на дне моего рюкзака. В этом рюкзаке все постоянно меняется. Тетрадки, книжки, листы бумаги, контрольные, карандаши, ластики, бинты, вата — все это приходит и уходит, и только две вещи находятся там постоянно — мамин платок и транзистор. И вот я повязала этот платок на глаза, а они стали давать мне потрогать какую-то из частей своего тела — руку, ногу, ухо или волосы, — и я должна была угадать, кто это. В этой игре я не ошиблась ни разу, и они никак не могли понять, как это мне удается. Ведь они прекрасно знают, что у нас в поселке их и без платка-то на глазах все путают, а воспитательница в детском саду даже прикрепляет каждому из них булавкой на рубашку бумажку с именем.
Потом я должна была угадывать при помощи «свечи». Я закрыла глаза, сжала руку в кулак и оттопырила вверх большой палец, как будто это свеча, а Хаим и Ошри стали по очереди на «свечу» дуть, чтобы ее «загасить», и по их дыханию я должна была догадаться, кто из них дует. На этот раз я ошиблась три раза подряд и угадала только на четвертый. Теперь я знаю, что, когда мой палец словно покалывают приносимые ветром издалека крошечные, почти неощутимые, как воздух, капельки дождя, — это дыхание Ошри.
И наконец, я должна была их различить, когда они сидят у меня на спине. Один из них залезал на забор, прыгал мне на спину, обнимал меня за шею, а я должна была покрутить его в воздухе, опустить на землю и, не открывая глаз, сказать, кто он. По весу я отличить их не могу, потому что они весят абсолютно одинаково — буквально грамм в грамм, — и когда мама ходит с ними в поликлинику на обследование, медсестра всегда этому страшно удивляется. Однажды она даже спросила:
