— Это у мамаши Сахул варится бруштукай, — сказал путник.
Сопровождавшему лицу запах был незнаком.
— Да, — сказало оно.
— Пойдем поздороваемся с ней.
— Да.
Они толкнули дверь, вошли, увлекая за и под собой ручьи и лужи.
— Мы вас не побеспокоили, мамаша? — спросил путник.
— Чем могу услужить? — спросила домохозяйка.
— Ваш бруштукай пахнет отменно, — сказал путник.
— В этом году хорошего бруштукая ужо не ждите, — сказала мамаша Сахул. — Слишком много овощей и трав из-за этой воды. Растет их немерено со всех сторон: щавель — огроменный, шпинат — гигантский, кресс-салат — чудовищный: плохи дела. Не будет ужо хорошего бруштукая, что бывал в прежние времена, ежели приходится пихать туда всю эту зелень.
Она повернулась в сторону Знойных Холмов:
— Гляньте, вон они, наши Горы, совсем ужо зеленые с этого дождя, что никак не кончается. Деревья растут чуть ли не на глазах, просто не верится! Даже не знаешь, как они называются. А сколько разновидностей! Пуще того, не успеешь глазом моргнуть, как вылезает еще один лист, которого раньше не видать было.
— Страна изменилась, — сказал путник.
— Вы, стало быть, знавали ее раньше?
— Да, — сказало сопровождавшее путника лицо.
— Вы, стало быть, не турист?
— Нет, — сказал путник.
— Откуда ж вы идете?
— От чужеземцев, — сказал путник.
— Да, — сказало сопровождавшее лицо.
— И вы уже бывали в нашем Родимом Городе?
— Он мне такой же, как и вам.
— Родимый?
— Конечно.
— Не может быть! Гспадин Жан! — воскликнула мамаша Сахул.
— Он самый, — сказал Жан, чтобы уступить чужеземному самосознанию и сбить себя немного с толку.
— Гспадин Жан! — снова воскликнула мамаша Сахул. — Вы уж позволите?
И они расцеловались: чмок-чмок. И слеза вытекла из левого и правого глаза мамаши Сахул, но очи Жана оставались сухи.
— Радость-то какая вновь свидеться, — сказала хозяйка. — Особенно после всех этих изменений.
— Похоже, теперь все время идет дождь, — заметил Жан.
— И не говорите. Вода, одна вода, с утра и до вечера, опять и снова, и тэдэ и тэпэ.
— Так можно и отсыреть.
— Вот именно, — подхватила мамаша Сахул. — Удачнее и не скажешь. Ах, гспадин Жан, вы не изменились; у вас по-прежнему всегда найдется словечко про запас.
— Благодарю вас, — сказал Жан.
— Да чего уж тут. Я ничуть не преувеличиваю.
— А Сахул? — спросил Жан.
— В последнее время он меня пугает. Запил.
— Бедняга Сахул, — сказал Жан.
— Пьет беспрестанно. Одну воду, и в огромных количествах! Задыхается. Печень потихоньку разлагается, вот уж горе-то какое, с его-то заслугами. В любую минуту дня и ночи берет здоровенный ушат воды и выхлебывает его за раз. Ах, как он опустился. А ответственный за это, гспадин Жан, все ж ваш брат, тот, что изничтожил тучегон. Во времена вашего отца, выушпрастите, гспадин Жан, всегда стояла хорошая погода, и мой супруг был сух, как тогдашние холмы. А сейчас? Так у него в заднице скоро вырастут грибы, а в носу — мох, точь-в-точь как в наших горах, что стали, по моему разумению, слишком овощнистыми. Ах, камни, камни!
Она принялась помешивать свой бруштукай.
— И действительно, — заметил Жан, — раньше был запах порезче.
— Еще бы! — сказал мамаша Сахул. — Ну что прикажете делать со всеми этими репами, морковками, свеклами и земляными грушами, которые на нас падают чуть ли не с неба?! А воды столько, что наше большое фамильное блюдо отмывается само собой: теперь никак не сохранишь исконный запах.
— Что касается меня, — сказал Жан, — если бы вы меня угостили, я бы все равно полакомился, несмотря ни на что.
— Гспадин Жан! Ну, конечно же! И вашего спутника тоже!
Она повернулась к спутнику, чтобы услышать слова благодарности, но тот промолчал. Она рассмотрела его. На нем была куртка, шорты и сандалии, как на туристе. Его мокрые волосы ниспадали справа и слева, иногда кудрями. Он смотрел в себя самого, в глубокую нутрь головы.
— Мой спутник, — сказал, улыбаясь, Жан, — никогда не ел бруштукая. Уверен, что ему понравится.
Вышеназванный спутник, вежливо склонил голову, затем встал, подошел к Жану и что-то прошептал ему на ухо. Жан кивнул, вышеназванный спутник пересек комнату и вышел во двор.
Заинтересованная мамаша Сахул переместилась поближе к зацветающему растительностью окну; выглянув, воскликнула:
— Да ведь это ж барышня!
— Это моя сестра, — сказал Жан. — Элен.
— Вона чего, — протянула мамаша Сахул.
И села, ошарашенная.
— Да, это Элен.
— Ну и дура же я, как же сразу не догадалась. Но, гспадин Жан, вы ведь не посмеете водить ее в таком виде по городу, в одежде для туристов и с голыми ногами?
— Я думал, времена изменились.
— Что вы хотите этим сказать, гспадин Жан?
— Я вернулся, чтобы посмотреть Жди-не-Жди, — сказал Жан. — Водный Жди-не-Жди.
Мамаша Сахул не ответила. Она посмотрела в другое окно и сказала:
— Дождь идет.
Элен вошла и снова села.
— Здравствуйте, барышня, — сказала мамаша Сахул. — Я не знала.
Элен улыбнулась. Мамаша Сахул изучала шорты, ноги, куртку, лицо, волосы. Все было очень мокрым.
— Теперь еще и из-за этого начнутся неприятности, — прошептала она.
— Расскажите лучше о моей невестке, — попросил Жан.
— О какой? О той, которую вы не знаете?
— Ну конечно, не об Эвелине же. Расскажите мне об Алисе Фэй.
— Много чего рассказывают.
— Дождь, — заметил Жан.
Мамаша Сахул вздохнула.
— По ее прихоти на Центральной Площади копают глубоченную яму. В ней собирается вода.
— Я же вам сказал, что приехал ради водного Жди-не-Жди.
— Все мужчины только об этом и говорят.
— Посмотрим, — сказал Жан. — Спасибо за бруштукай, но мы должны идти.
Он повернулся к сестре и сказал:
— Пойдем.
Элен встала. Большим и указательным пальцем правой руки она одернула шорты, прилипшие к ягодицам, затем, слегка согнув ноги, спросила:
— Да?
Тогда он произнес несколько фраз как-то очень необычно; некоторые звуки появлялись после определенного количества слогов, не все говорилось одним и тем же тоном, и манера сочетать слова была совершенно непривычной. Когда он замолчал, пол на кухне высох, и запахло правильным бруштукаем[146].
