Он хотел, чтобы я была его женой, а не его актрисой, для него все актрисы были глупыми шлюхами, телками, в нем было нечто мелкобуржуазное, это часто у гомосексуалистов. Сам затянут в черную кожу… но за этой кожей… «Моя жена, – говорил он, – надевает шляпу, солнечные очки и отправляется с книгой на пляж» – он, наверное, видел такое в кино или читал в каком-нибудь романе Циммеля? Но тогда он думал, что это его последняя надежда! В Лас-Вегасе это все снова могло кончиться свадебным платьем. Я не хотела использовать его, эксплуатировать. Знаешь, Шарль, ведь до меня он ни с кем не разговаривал, такой вот замурованный в стену человек».
Ингрид расхаживала по берегу моря во время прилива, в сандалиях, иногда босая, брала то одну ноту, то другую, волны накатывались на берег и как будто сердились; только она и море в качестве метронома, который отбивает такт по своему желанию и воле – из-за рокота волн она себя не слышала. Не было эха голоса, «картинки», и ей было легче пробовать совершенно неожиданные сочетания звуков.
Океан, Старина-Океан покрывал ее голос, она переставала слышать, как поет, переставала слышать себя. Полная свобода. Голос не входил в нее через слух, она слышала лишь звуки, издаваемые гортанью, и не узнавала свой голос.
А потом она поехала в Саарбрюккен повидаться с матерью, та жила теперь одна в квартире, которая стала для нее слишком большой. Дом на Фонтанной улице, который во времена отца был домом музыки – аккордеоны, банджо, тубы, флейты на всех этажах, – был продан банку. Руки ее, однако, слабые, но еще веселые, казалось, сохранили в своих движениях память о забавных деталях, лукавых удовольствиях, но иногда, рассудительно ложась одна на другую, они, судя по всему, вспоминали, что были когда-то руками девочки в длинной плиссированной юбке, как это полагалось в ордене урсулинок, и они прилежно лежали на этой юбке цвета морской волны; на девочке была белая блузка с синей каймой, шапочка цвета морской волны с двумя белыми лентами сзади. «Я пошла прогуляться, – писала Шарлю Ингрид, – и прорепетировать на ходу, как это всегда любила делать. Спустилась к реке, потом пошла к пустырю, туда, где после войны были заводы, заводы Сааррбрюккена – я все еще вижу их грубые костяки – каркасы, высокие трубы, длинные, отчетливые тени, которые вырисовывались во тьме, как в церкви, у меня в ушах все еще стоит лязг тех вагонеток»… Она говорила, что у Шенберга такая же жизненная сила. Бархатные тени, отчетливые, как у фон Шенберга, как в церкви, вырезанные кружевные тени, ничего массивного, монолитного, и железный лязг вагонеток. «Да, этот лязг все еще стоит у меня в ушах».
Заводы Сааррбрюккена железо и пламя
желтое небо
лязг вагонеток
визг тормозов
и развалины
пустоты и кости скелетов домов
сажа на окнах
есть от чего испугаться
это почти пустынное пространство
и почти мертвое
отдельные детали
мир разделенный
на части
изнанка вещей
скелет
кости
каркас
чужой и холодный
твердость кристалла
«Я искала не прекрасного, а то, что находится за удовольствием и отвращением, то, что за красивым и уродливым».
Этот неожиданный пассаж, резкий взлет от почти разговорной прозы, будничной, к песне, смута, прыжок, грубые контрасты, казалось, соответствовали сегодняшнему дню: «Мираж 2000» резко берет взлет, отрывается от земли ракета «Томагавк», летит, и снова покой, потом кратер взрыва, красноватые всполохи в темноте, и снова покой, уже больничный: забинтованные раненые, опустошенный мир, в котором остались лишь развалины. Межгалактическая музыка, научная фантастика или самое будничное, или одно, выступающее из-под другого. Это было похоже на мир без человека, без человеческого взгляда. Потерянная Земля.
«В этих ничтожных, бедных кварталах я играла. Я шла среди куч угля. Среди остовов машин. Высоких труб. Развалившегося на куски мира. Чужого и холодного. Я снова проделывала этот путь вместе с Шенбергом, находя в нем отголоски того, что испытала в детстве: снова волнующий запах сурепки, страх, смешанный с растворенным эротизмом, неясное ожидание, то, что я так или иначе продолжаю искать и все реже и реже нахожу в мире, который стал чистым и светлым. Я пробовала взять чистые звуки, гласные, еще не артикулированные, мне казалось, что я одна в этом печальном саду детства, на качелях, посреди одинокой пустоши.
А потом я увидела, что они смотрят на меня. Они стояли рядом и молчали. Неподвижно, бесстрастно, метрах в пятидесяти в стороне, немного поодаль, слегка склонившись, мальчик и девочка, лет по шесть-семь, им было столько же, сколько и мне, когда я приходила сюда играть, они смотрели на меня серьезно и удивленно, как на животное, как на кричащего самурая. Для проформы я взяла еще несколько нот, стараясь не обращать на них внимания. Звуки, которые я издавала, не были красивыми, скорее неблагодарными, я по нескольку раз принималась за один и тот же звук: так может кричать животное, так кричат японские самураи, сухо, отрывисто, звук носовой или горловой: о-о-н! Я представляла себе не только живое, я воображала, каким мог бы быть звук минерала, умей он петь, это едва напоминала то, что называют музыкой, в этих звуках было мало человеческого. Возможно, они решили, что это репетиция японской компьютерной игры: «император Конг» или какой-то самурай? Или как в японском комиксе. О-о-о-н! Ай-и-и! Хо!
Декорация из остовов машин, гор угля, бурого угля. Этот огромный, почти пустынный, почти мертвый мир очень подходил к отрывочным музыкальным элементам, отделенным друг от друга рытвинами. Галактическая музыка, чужая и холодная, неприятная, такая может напугать, да, как остов, каркас. Потом, писала она Шарлю, она сошла с качелей и направилась домой, мысли ее ничем не были заняты, напряжение спало, она спокойно перебиралась через горы угля и вскоре оказалась на бульваре с чистенькими домиками, аккуратно выкрашенными в светлые тона. Но дети не отставали, заинтригованные, они дошли со мной до мясной лавки.
– Ты вчера тоже тут была, – не выдержала девочка, когда наши взгляды встретились, и я улыбнулась ей, выходя из лавки с купленными антрекотами.
– Да, – подтвердил мальчик, – мы тебя вчера видели, ты издавала странные звуки, делала «Аонг!», как в японских мультиках… Мы тебя заметили… такие странные звуки издавать ртом…
– И ты сидела на качелях, – продолжала девочка. – Ты что тут делаешь? Почему ты кричишь совсем одна, как Брюс Ли?
– Нет, – поправил мальчик, – не как Брюс Ли, как Джеки Чанг.
– Правильно. Еще так кричат в электронных играх.
– Я репетирую…
– Ты певица?
– Да.
– На телевидении?
– Бывает… Иногда…
– Но это не похоже на пение…
– Это упражнение».
Она ушла от них со своими антрекотами в бумажном пакете, еще какое-то время не прекращала упражнения с этими звуками, но не так громко; она искала, хотела придать современное звучание этой музыке, столь наполненной энергией, но которая тем не менее заставляла думать об опустошенных землях, которые приближали нас к миру без человека.
