— Соберётся, — машинально исправил он, и тут же пожалел об этом, потому что снова с ужасом узнал поведение собственного отца. Хуже того, ему показалось, что он услышал его голос.
— Собедётся, — повторил мальчик.
— Соберётся, Виктор, собе-рётся, — поправил он, хотя на самом деле хотел сказать, что и так хорошо.
Спустя несколько дней после похорон Йоханны к пастору Кайзергруберу зашел Карл Хоппе. Доктор заплатил ему за мессу и, уже уходя, вдруг спросил:
— Вы все еще считаете, что моему сыну место в приюте?
— Мне кажется, для него это лучше всего, — честно ответил пастор.
— Но он не дебил.
«Это не единственная причина», — подумал пастор, но ничего не сказал.
— Я могу доказать вам, что он не дебил, — продолжал доктор. — Виктор может доказать. Сам.
— Я заинтригован, — ответил пастор, хотя это было вовсе не так.
— Не сейчас. Пока он еще упражняется. Скоро. Вы будете поражены.
Пастор Кайзергрубер уже тогда подумал, что Карлом Хоппе движет отчаяние. А через несколько недель он убедился в этом у доктора дома. Все попытки уклониться от приглашения оказались напрасными.
Сначала доктор привел его в небольшую комнатку, где на полу и на столе были разложены пазлы.
— Это всё сделал Виктор. Всё. И совершенно один. Без чьей-либо помощи, — гордо сообщил он.
Пастор кивнул и спросил себя, неужели его позвали только ради этого. Но потом доктор проводил его в гостиную. Там во главе большого обеденного стола сидел Виктор.
Доктор пригласил пастора тоже занять место за столом, сбоку. Доктор сел, оставив между собой и мальчиком пустой стул.
В последний раз он видел Виктора в приюте для умалишенных, за несколько дней до того, как доктор Хоппе забрал его. Потом сестра Милгита рассказала, что доктор устроил сцену, поставив под сомнение доброе имя их учреждения.
Он, как духовный наставник Вольфхайма, попытался оправдать доктора. Он сказал, что его жена совсем плоха, и доктор чрезвычайно переживает.
— Тогда пусть сам сходит к доктору! — в гневе прокричала сестра Милгита. Такую причину она сочла недостаточной.
Аббатиса спросила его, не стоит ли некоторое время игнорировать доктора. Не в качестве наказания, а чтобы дать ему возможность одуматься. Ответ на ее вопрос содержался в самом вопросе.
Это было четыре месяца назад. С тех пор пастор больше не видел Виктора. Но мальчик совершенно не изменился. Пастор сразу это заметил. Поведение. Внешность. Взгляд. Как будто поменялись только декорации вокруг, а Виктор остался сидеть на прежнем месте.
Перед мальчиком лежала раскрытая книга, пастору показалось, что это была Библия. Его предположение подтвердил доктор Хоппе, севший напротив, по другую сторону стола.
— Виктор читает Библию, — сообщил он.
Мальчик не пошевелился, а его отец, похоже, сильно нервничал. Он все время тер одной рукой другую, а когда пастор смотрел на него, быстро отводил взгляд.
— Это хорошо, — сказал пастор.
Он взглянул на Виктора, который и в самом деле смотрел в книгу, но при этом сидел так, будто отец запретил ему шевелиться. Сколько же ему сейчас лет, подумал пастор. Почти шесть?
— Но он может гораздо больше, — сказал доктор, сделав ударение на последнем слове. — Не так ли, Виктор?
Мальчик не отреагировал, и пастор даже не знал, кому сейчас больше сочувствовать.
— Виктор, закрой-ка Библию, — велел доктор.
Тот послушался, хотя пастору хотелось, чтобы он немного почитал вслух.
— Господин пастор, назовите какой-нибудь стих из Ветхого Завета.
— Что вы имеете в виду?
— Просто две цифры. Глава двенадцать, стих седьмой, к примеру.
Пастор пожал плечами.
— Может, глава седьмая, стих шестой?..
Ему самому сначала надо было вспомнить, что сказано в той главе, но доктор не дал ему такой возможности и кивнул, показав, что надо обращаться к Виктору. Он посмотрел на мальчика и повторил:
— Глава седьмая, стих шестой.
Пока он произносил эти слова, ему вспомнился сам стих. Ной же был шестисот лет, когда потоп водный пришел на землю.
В комнате повисла тишина. Было слышно только, как тикают часы на камине. Доктор отвел взгляд. Рядом с часами под стеклянным колпаком стояла статуэтка Девы Марии, а над ней висели засушенные пальмовые ветки с прошлогодней Пасхи.
— Виктор, глава седьмая, стих шестой, — раздался голос доктора.
Краем глаза пастор взглянул на мальчика. Он ни разу не слышал, чтобы тот говорил, и сейчас, судя по поведению, от него тоже не следовало этого ждать. Доктор снова повторил настойчивым тоном:
— Виктор, пастор Кайзергрубер о чем-то спросил тебя.
«Надо заканчивать это мучительное представление», — подумал пастор.
— Может, попросить мальчика просто почитать из Библии? — предложил он. — Это ведь тоже…
— Нет-нет, он может! Он делал это уже сотни раз. Он просто упрямится! Глава седьмая, стих шестой, Виктор!
Он тоскует по жене, понял пастор. Ему надо за что-то ухватиться.
— Герр доктор… — начал он.
— Вы ведь не верите мне, да? — резко перебил его доктор. — Вы думаете, я все это придумал. Вы думаете, что Виктор дебил, ведь так?
— Герр доктор, нет ничего страшного в том, что ваш сын дебил. Вам нечего…
— Покажи же ему, Виктор! Докажи, что он не прав!
— Ему не нужно…
— Молчите!
Пастор явно испугался, и, увидев это, доктор понял, что перегнул палку.
— Виктор должен заговорить, — сказал он уже спокойнее.
Он мог спрятать свою злость, но не отчаяние.
Однако Виктор ничего не говорил, и пастор видел по налившемуся краской липу доктора, каких сил ему стоит сдерживаться. Пастор еще подумал, не стоит ли сказать, что для Виктора, возможно, все-таки найдется место в Ля Ша-пели, хотя он и не был в этом уверен. Но он решил, что разумнее будет промолчать. Он отодвинул стул и поднялся.
— Мне действительно пора идти, герр доктор. Мне очень жаль.
Доктор даже не встал, чтобы попрощаться. Он только сдержанно кивнул. Пастор Кайзергрубер не знал, нужно ли еще что-нибудь сказать. Напоследок он еще раз взглянул на Виктора и подумал: «Я пытался его спасти, но больше ничего не могу поделать».
— Аминь.
Это говорили все пациенты, когда получали что-то от пастора Кайзергрубера. Марк Франсуа иногда говорил: «Аминь, и пошел вон!», но это было неправильно. В этом случае сестра Милгита его потом наказывала. Они говорили так, когда получали от пастора тело Христово. А тот, кому пастор ничего не давал, должен был молчать. Так велела сестра Милгита.
