– Ты сохранишь их оба, – воскликнула Фея Хлебных Крошек, – я почту за величайшее счастье, если ты каждый день будешь бросать взгляд на то уродливое обличье, каким наделили меня годы! Но разве ты до сих пор не заметил, что у портрета есть другая сторона? Смотри!
В самом деле, с другой стороны имелось изображение Феи Хлебных Крошек, и я тотчас пылко его поцеловал.
– Дитя, – сказала она, – несчастное, но достойное создание, которое из-за роковой ошибки того ума, что отвечает за распределение живых существ по разрядам, на краткий срок родилось человеком, не бунтуй против своей злосчастной судьбы! Я возвращу тебя на подобающее тебе место!
Произнеся эти слова, Фея Хлебных Крошек тотчас, словно они вырвались у нее по недосмотру, возвратилась к цели и обстоятельствам моего путешествия.
– Не следует терять время, – сказала она, – ибо я чувствую, что ужасный страх навсегда потерять тебя подтачивает мое слабое здоровье. С некоторых пор дни старят меня больше, чем прежде старили годы, и я не удивлюсь, если окажется, что у меня вырвались в твоем присутствии какие-нибудь бессмысленные речи, похожие на смутные старческие мечтания.
– Ничего подобного не произошло, друг мой, но я готов вам повиноваться и полагаю, что прямо сейчас отправился бы в путь, хотя время теперь и не самое подходящее для поисков; назовите же мне поскорее то средство, от которого вы ждете исцеления. Если я его не найду, значит, найти его человеку не под силу!
– Как! Мыслимое ли дело, чтобы я забыла назвать тебе его? Это мандрагора, которая поет!
– Вы сказали «мандрагора, которая поет»? Неужели вы верите, Фея Хлебных Крошек, что мандрагоры, которые поют, существуют где-нибудь, кроме вздорных баллад, распеваемых гранвильскими школьниками и рабочими?
– Существует всего одна такая мандрагора, одна-единственная, а история ее, которую я тебе когда-нибудь расскажу, – прекраснейшее из всех восточных преданий, ибо содержится оно в тайной книге царя Соломона.[150]Эту-то единственную мандрагору и надо найти.
– Силы небесные, спасите меня и помилуйте! – воскликнул я. – В какое ужасное положение я попал! Как найти за полгода мандрагору, которая поет, если сама Фея Хлебных Крошек только что сказала, что не знает, где именно поместила ее премудрость Господня, и что ее тщетно разыскивают со времен царя Соломона!
– Не страшись этой трудности! Мандрагора, которая поет, сама объявится под рукой, созданной, чтобы сорвать ее, и, где бы ты ни оказался в день святого Михаила, в последний день твоего благородного изгнанничества, пусть даже это будет происходить в отдаленнейшем краю, среди полярных льдов, где ни один цветок никогда не раскрывался навстречу солнцу, в закатный час, когда последний луч солнца начнет угасать на горизонте, поющая мандрагора сама распустится перед тобою, свежая и алая, если только ты не перестанешь меня любить, и ты споешь тогда так, как не пел еще никто на земле, припев, памятный тебе с детства:
Это я, это я, это я,
Это я – мандрагора,
Дочь зари, для тебя я спою очень скоро;
Я невеста твоя!
Тогда тебе не о чем будет беспокоиться, судьба наша решится, и мы очень скоро увидимся вновь.
– Постойте, – сказал я Фее Хлебных Крошек, которая, произнеся эти слова, уже собиралась по обыкновению удалиться на свою половину, – я всегда повиновался вам в том, что касалось мелких подробностей нашей совместной жизни, и никогда не мешал вам исчезать ежевечерне за этой дверью, закрывающейся так плотно, что я, безусловно, не прогадал бы, отдав весь остров Мэн за то, чтобы нанять в мои мастерские рабочего, ее изготовившего. Но сегодня – дело другое. Я покидаю вас, и, возможно, надолго, причем покидаю подавленной и страдающей: вы сами в этом признались. Час, когда я отправлюсь в путь, пробьет задолго до того, как вы проснетесь, и я уйду несчастным, если не буду спокоен насчет вашего здоровья, если не получу от вас прощального поцелуя и благословения. Не закрывайте эту дверь, Фея Хлебных Крошек, мне необходимо слышать ваше дыхание, я не смогу заснуть, не зная наверняка, что ваш сон спокоен.
Дверь осталась открытой – к счастью для меня, ибо тревога, владевшая мною, мешала мне спать. Не проходило и нескольких минут, как я вставал с постели и украдкой подходил к постели Феи Хлебных Крошек, желая прислушаться к ее дыханию, и чем ближе я подкрадывался, тем более неровным и неспокойным оно мне казалось. Мне послышался даже слабый стон, почудилось, что тело ее сотрясает дрожь.
– Что, если ей холодно?! – сказал я себе. – Одеяло, которым она укрывается, такое тонкое, – прибавил я, приподняв его и опустив уже на нас обоих.
Фея Хлебных Крошек проснулась.
– Что с вами стряслось, Мишель? – спросила она, оттолкнув меня своими маленькими ручками с силой, какой я от нее не ожидал. – Я не испытала бы такого изумления, узнай я даже, что невинная голубка обернулась бесстыдной сорокой! Разве вы забыли, о чем мы договорились, когда вступили в брак, и о том, какое условие я вам поставила, или вы вообразили, будто может наступить время, когда принцесса из моего рода унизит себя и падет в грубые человеческие объятия? Благодарите ночь за то, что она не позволяет вам увидеть краску стыда, покрывшую мое лицо из-за вашей дерзости, ибо вы, я полагаю, не пережили бы ни своего позора, ни своего раскаяния!..
– О Боже, Фея Хлебных Крошек!.. Простите мне мою смелость из снисхождения к вызвавшей ее причине! Просто, услышав, как вы дрожите под одеялом, словно неоперившийся птенец, который ожидает мать, улетевшую искать пропитание, меж тем как свистящий утренний ветер сотрясает его гнездо, я подумал, что вам холодно. Если вы недостаточно любите бедного Мишеля, чтобы спать с ним рядом, не испытывая опасений, я готов вас оставить; но не объясните ли вы мне сначала, как получается, что в постели вы сделались почти моего роста?
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я удлиняюсь.
– Но, Фея Хлебных Крошек, вы до сих пор скрывали от всех те шелковистые кудри, какие рассыпаны по вашим плечам!
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я не показываю их никому, кроме мужа.
– А где же те два длинных зуба, которые немного портят вас днем, Фея Хлебных Крошек? Я не нахожу их меж ваших свежих и благоуханных губ!
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – эти зубы – роскошное украшение, которое пристало лишь старости.
– Но то сладострастное смятение, то почти гибельное наслаждение, какое охватывает меня близ вас, Фея Хлебных Крошек, прежде я испытывал его с вашего позволения лишь в объятиях Билкис!
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – ночью все кошки серы.
– Все эти объяснения, Фея Хлебных Крошек, я однажды уже слышал во сне, – а может быть, я и теперь сплю?
