Жить стало веселее...
Помню точно: двадцать третьего февраля мы выпустили газету на новом оборудовании. Народ еще не был обучен ручному набору. Но героический прапорщик Юша запустил линотип и набрал две полосы формата А-3. Мало того, мы еще пустили красной краской «шапку»! Это была уже газета. Потом, естественно, все вернулось на круги своя, до майских праздников. Доводили до ума машины, учили солдат набору, верстке, печати. Но уже можно было работать.
У каждого своя коморка (это я скромничаю). Комната 3х4. Нужно только представить, что у тебя в Афгане есть комната (она же кабинет) в двенадцать квадратных метров. В ней стол, шкаф... А в шкафу матрас. Можно уже не идти в модуль или палатку. Не вдыхать запах военного общежития... Так и случилось. Жить мы стали в пусть еще сырых, но своих углах.
«Жить стало лучше, жить стало веселей». И тут объявился Куюня.
Недели за две до возвращения «блядного» сына, так его окрестил Махно, у нас побывал очередной корреспондент из «Фрунзевца» и сообщил, что наш «отосланец» все это время ошивался в окружной редакции. Стажировался, писал что-то. И обрел славу афганского героя. Ибо прихрамывал и утверждал, что был ранен в ногу.
– В ж... он был ранен. Мы его здоровым отправляли, – в сердцах сказал я.
Как и почему Куюню приветили в окружной редакции, стало ясно позже. Намного позже. «Голубое братство» и тогда уже было сильным.
Итак, «герой-гомик» со своей мягкой, извиняющейся улыбкой вновь составил нам компанию. На этот раз мы не стеснялись:
– Витя. Ночевать в модуле. В командировки только с политотделом. В полки не соваться. И не дай бог, что... Рассчитаюсь на месте...
Куюня что-то там верещал непонимающе. Но уже к солдатам нашим не лез. Да и те брезговали с ним общаться. Впрочем, работал он исправно. Писал заметки, вычитывал газету, с торжеством находя ошибки, особенно после корректора-машинистки Татьяны. Появилась у нас наконец-то женщина...
Таня-киномеханик
Таня, смуглая, кругленькая, то ли марийка, то ли мордвинка, давно занимала штатную должность корректора-машинистки. Но поскольку мы жили в палатке и далеко, за взлетной полосой, начальство женщину к нам не отпускало. Да и нам было легче. Не нужно этикет соблюдать. И Татьяне было поручено крутить кино. Она и была по профессии киномехаником.
Грамотность у нее была средняя, в пределах школы, но для нашей газеты этого за глаза хватало. А так девка была аккуратная, не стервозная. Лицом не страшная, на какого-то милого зверька лесного похожая. А грудь у нее вот была какая... Скажут ей: «Встать, именем революции!» – и встает! И ведь не маленькие сиськи у нее были, нормальные. А стояли по слову хозяйки.
Куюня, я заметил, если встречал Татьяну в коридоре, то к стене прижимался. А она все норовила его довести до белого каления. То рукой тронет, то закурить попросит и по плечу погладит. Витюня, в отместку, таскал полосы с ошибками и кричал: «Зачем нам такой корректор? Вот ошибка... Она плохо читает, командир!»
В ту пору я увлекся цементированием двора типографского. Хотелось пожить не в грязи, а на твердой чистой основе. Как-то увидел большую кучу старых, но чистых кирпичей у дороги. Они еще с зимы там лежали. Ну, ничьи! Спрашивал, а все головой крутят. Перетащил к себе. Вымостил часть двора. Красиво! Представляете: среди всего афганского дерьма – двор, мощенный красным кирпичом. А тут объявляется мудрый прапор из комендантской роты: «Это кирпичи для будущей дивизионной бани». Пришлось ставить вымогателю и договариваться на том, что кирпич у нас во временном хранении лежит в однослойном штабеле.
Ангел-хранитель и солонина
Весна задалась дождливая и тоскливая. Но удалось и цемент положить, и забор глинобитный вывести, и много чего сделать. Это был какой-то строительный ренессанс. Солдаты, в основном крестьянские парни, делали все без напоминания и с большой охотой.
Как-то в апреле замначпо попросил отметить день рождения, что ли (или еще что – медаль, звание?), в редакции. Общество собралось приличное. Был и «высокий гость» снизу, из Кундуза. Один из партийных советников. С ним объявилась библиотекарша из соседней части. Страшная, как смерть, но еще в теле, лет тридцати. Такая общительная, «приобщенная» к сильным мира сего...
Стол был хороший. Водка, спирту разбавленного вдоволь, закуска опять же, не только армейская. Политотдельские с советником пустились в международные темы. А мне их рассуждения хуже горькой редьки. В колонну, бля, вас, умников... В кишлачок, после «реализации». Туда, где бомбой выворочено все бытие человека... Вот вам будет наглядная картинка. А потом к бойцу с пробитым бедром. Он живой еще. Но знает, что умрет от потери крови... И последнее, что будет чувствовать, – это холод и смертную тоску...
Тут и библиотекарша стала со скуки глазки строить. А потом ей выйти захотелось. Пришлось мне, чтобы выпустить, из-за стола вставать. Прошла, задницей прижалась на секунду. Это зря. Вырубило предохранитель моментально. Спирт, видно, был некачественный. Подождал чуть, вышел следом. В коридорчике темном дождался. Дверь приоткрыта. Видно в щель, как советник заливается. А я его пассию к стенке уже прижал. Она было пискнула. Но тут глаза вниз перевела, а у меня «ПМ» в руке. Дошло, что дело хреновое. Молчит... А может, ей и про такое мечталось для коллекции? Только едва шепнула: «Дверь открыта. Увидят». Да не дай бог, чтобы кому-то выйти задумалось. Уложил бы... Что за срыв был, не пойму и по сей день. А тут на входе кто-то зашебуршился... Ну... Оказалось, солдат. Он здесь ни при чем. Настоящий командир от солдата позора не имеет...
Изрядно распушенную библиотекаршу я отпустил. Она встряхнулась и торжественно вплыла в комнатушку. Советник подозрительно глянул на нее, потом на меня. А мне что. Я налил себе еще стаканчик.
Разошлись гости поздно. Да ведь чисто в редакции, просторно, и закусь у меня была хорошая. В ящике из-под гранат я научился солить свинину. Это просто. Куски сала и мяса не толще двух пальцев нарезаются, пересыпаются солью, перцем. Ну, там, лавровый лист, кардамон. Все заворачивается в мешковину (обязательно), потом в плотную вощеную бумагу и со всей ненавистью забивается в ящик. Ящик закрывается только тогда, когда на нем стоит человек. Потуже набивайте, не прогадаете. А хранится все это дело в яме. Где прохладней. Через три дня можно есть. Лучше с водкой. Жарить не рекомендуется, грубеет мясо и становится невыносимо соленым...
Без ангела обошлось
Я не позволял солдатам убирать со стола после офицерских пирушек. Это нехорошо. Они знали и никогда даже не заходили с предложением о помощи.
