* * *
По-моему, это самый длинный день из тех, что я пережил без черепобоек. За последние двадцать четыре часа побывал:
В спальне. В больнице. В закрытой палате. В тюрьме.
В ипостаси Стивена Эдуардса.
«Хватит!» — твердит железная логика выжившего в страшной катастрофе. С самого детства я ни разу не обращался к доктору добровольно, разве только когда очередную аферу проворачивал. А может, у них появились новые лекарства, методы или технологии? Вообще-то я на «ты» с математикой, но уже потерял счёт своим «может».
Печень на пределе, да и сердце тоже: наркотики, электрошок, тщетная — я отдаю себе в этом отчёт — надежда, что я когда-нибудь увижу Кеару, запрет думать о папе и Шелли, ни одной попытки узнать, где похоронена мама…
Торжественная клятва утопающего, обещание хронического наркомана или игрока в рулетку: я пойду к врачу, я вылечусь. Разыщу папу, потом Кеару и скажу: «Всё в порядке, зови меня Джонни всегда, когда пожелаешь».
Ледяной, сжимающий желудок кулак тает, тает, тает… Чуть ли не впервые в жизни ощущаю каждый кубический сантиметр крови, каждую клеточку тела.
Меня зовут Джон Долан Уинсент. Родился третьего апреля 1959 года у Джона Долана Уинсента-старшего и Шелли Мари Уинсент. У меня есть сестра Шелли Энн. Мне двадцать восемь лет. Информация о моих юношеских правонарушениях закрыта, я не окончил среднюю школу и не учился в колледже. У меня редкий врождённый порок: на левой руке дополнительный, хорошо сочленённый шестой палец, по размерам идентичный безымянному. Я неплохо разбираюсь в математике, особенно в пространственных координатах. У меня отличная зрительная память, незаурядные способности к черчению и твёрдая рука.
Домой идти нельзя: там наверняка караулят представители отдела кадров. Они во всём разберутся, вопрос только как скоро. Вернувшись в фойе полицейского участка, звоню последнему, кто может помочь.
* * *
Жду, сидя в очередном пластиковом кресле у очередного торгового автомата, считаю минуты, надеясь, что Джимми не объявится первым.
— Дэниел! — Доктор Карлайл протягивает руку, в усталых глазах смесь радости и смущения. — Впрочем, на самом деле вы не Дэниел?
— И не Стив.
— Так я и подумал. Как же мне вас звать?
— Давайте вернёмся к Дэниелу, ладно?
Карлайл кивает.
— Вообще-то это не в моих правилах, — сообщает он, отъезжая от участка. — Вы забыли сигареты, и я решил их захватить.
— Это не мои сигареты, но всё равно спасибо. — Я закуриваю, а Карлайл надевает солнечные очки, прячась от алого зарева заката. Ну надо же как: снова сижу на пассажирском сиденье машины за воротами очередной тюрьмы, и всё моё имущество в очередной раз умещается в коричневом бумажном конверте.
— Хорошо, что у вас не «ранчеро»! — радуюсь я.
— Почему?
— Долгая история.
— Представляю, — вздыхает Карлайл. — Может, расскажете, пока едем? Кстати, куда мы направляемся?
— Не знаю. Давайте пока в сторону центра к Юнион-стейшн.
— Вообще-то подобные услуги я оказываю только в самых крайних случаях.
— Это и есть крайний случай.
— Я имею в виду, когда речь идёт о жизни и смерти.
— Так и есть.
— Сегодня в психиатрическом отделении вас искали какие-то люди, а чуть раньше я видел их у регистратуры.
— Знаю.
— Это ведь не ваши друзья?
— Нет.
— У вас проблемы?
— Да.
— Вы должны им деньги?
— Нет, дело не в этом.
— Участвуете в программе по защите свидетелей?
— И не в этом тоже.
— Тогда почему не сообщите в полицию?
— Боюсь, у меня несколько иные взаимоотношения с копами, чем у вас. Вряд ли они смогут мне помочь.
— Те люди преступники?
— Угу, именно.
— По крайней мере сейчас я уверен: вы говорите правду.
— Откуда вы знаете?
— Вы отвечаете уклончиво и не так быстро.
— Добились-таки своего! — восклицаю я, и Карлайл смеётся. Всё, решил, куда мне надо! В центр, но лучше выйду, не доезжая до вокзала.
— Вы очень здорово держались.
— Всё приходите опытом. Вот, можете меня здесь высадить.
Останавливаемся у мексиканского кафе. Улица гудит от вечерних пробок, латиноамериканские данс-клубы готовятся к наступлению ночи: хозяева выносят пластиковые столы и включают музыку. Мужчина в бейсболке и клетчатой рубахе с длинными, не по погоде, рукавами катит тележку с мороженым. В голове у меня полная каша.
— Похоже, вам удалось получить документы. Надо же, чудеса случаются! — качает головой Карлайл, показывая на коричневый конверт.
Ещё какие чудеса! Копы забрали из клиники документы на имя Флетчера, зарегистрировали и выдали мне как личные вещи «Эдуардса», потому что повторный запрос о переводе в окружную психиатрическую клинику так и не поступил.
— А ещё вас искала молодая женщина, — сообщает Карлайл. — Молли. Наверное, ваша Молли.
— Как она выглядела?
— Не знаю. Она оставила дежурной по приёмному покою записку, а я вместе с остальными вещами передал ее заместителям шерифа.
Ледяной кулак снова бьёт меня в живот. Смотрю на коричневый конверт и делаю глубокий вдох. В нём живой тарантул, тёплый, только что снятый скальп.
Бесполезно скрывать то, что я сейчас чувствую, к тому же я смертельно устал. Карлайл желает мне добра, и, зная это, я не в силах поднять на него глаза. Он старался помочь, сделал даже больше, чем мог, а сейчас готов отпустить на все четыре стороны. Уравнение не сходится, и теперь мой черёд восстанавливать равенство.
— То, что я наговорил, когда вы хотели меня выпустить… — В горле суше, а на душе сквернее, чем в начале экспертизы. — Нужно было что-то делать, уйти с теми людьми я не мог, а если бы вы выписали, пришлось бы. Семьдесят два часа были просто необходимы…
— И для того, чтобы выиграть время, вы добровольно отправились в тюрьму?
— Угу.
— Послушайте, сейчас самый походящий момент напомнить: от прошлого не убежишь. Хотя, полагаю, для вас это не аргумент.
— При желании я мог бы привести сотню контраргументов.
— Правда? — усмехается Карлайл. — Так вас здесь оставить?
— До сих пор думаете, что я блефую?
— Неужели после того, что случилось за последние сорок восемь часов, вы хотите в мексиканское кафе?
— Сами понимаете: домой мне идти нельзя.
— Не хотите, чтобы я знал, где вы живёте?
