Затем я стал понимать, что со мной стряслось. Я боялся этих денег. Не самих денег, а ответственности за них. Боялся какого-нибудь неверного, глупого шага. Но потом понял, что глупость-то, если не ошибку, я уже допускаю. Меня одолевала не только скупость, но и робость, мешавшая мне вкладывать деньги в предприятия. Один из моих управляющих — у меня их было несколько — в конце концов пришел ко мне и сказал: «Вложите куда-нибудь эти деньги. Капитал, не помещенный ни в какое дело, — мертв». «Мертв, мертв», — беспрестанно повторял он. И он убедил меня: вместо того чтобы принять на себя ответственность, я на самом деле уклонялся от нее. Он доказал мне, что моя робость, моя осторожность и скупость обошлись мне в несколько сот тысяч долларов. Он понимал, что со мной происходит. Я говорю о Леоне Спруэнсе. Очень не глупый человек. «Моррис, — сказал он (он достаточно близко меня знает, так что зовет меня по имени, еще с моим отцом работал). — Моррис, пора пускать ваши деньги в дело». Он объяснил мне, что, не найдя применения своему капиталу, я не только повредил себе, но и нанес значительный ущерб благосостоянию страны. Этот разговор произошел через несколько лет после банкротства Кука, но государственные банковские билеты и тогда еще были ненадежны. Спруэнс объяснил, что я поступаю непатриотично. Непатриотично и рискованно, ибо мои бумажные деньги могут превратиться в ничто. Собственность — вот что мне нужно. Собственность, а не наличные. Пусть это будут цепные бумаги, недвижимость, закладные, но только не наличные деньги.
С тех пор я стал понимать, чего хочу, и более или менее знаю, как этого добиться. Вкладывать, брать и снова вкладывать. Никаких рискованных спекуляций, но непрестанно вкладывать деньги в предприятия. Я бы не стал покупать с вами эти акции «Николс шугар», Локи. Я могу обойтись без спекуляций, но знаю, что вы не удовлетворены тем, что имеете, поэтому вынуждены идти на риск. Верно?
— Верно.
— Когда вы будете иметь столько, сколько вам хочется, когда вы достигнете поставленной перед собою цели, я смогу, наверно, подсказать вам другие, менее рискованные возможности, которые время от времени у нас появляются. Думаю, я не ошибусь, если скажу, что вы этой цели еще не достигли. Сколько же вам хочется иметь? Пять миллионов?
— Угадали, — ответил Локвуд. На самом деле он мечтал лишь о трех, но ему захотелось польстить Моррису Хомстеду.
— Мы будем только рады видеть вас своим клиентом. Я всегда надеялся, что вы когда-нибудь сойдетесь с нами, — сказал Моррис. — А насчет сигар я позабочусь, пришлю.
Обещание прислать сигары потрясло, как пощечина. Моррис Хомстед мог бы предложить многое: партнерство в фирме Хомстедов, членство в Филадельфийском клубе, наконец, мог бы пригласить к себе в гости на субботу и воскресенье. Но предложить коробку сигар… Такой подарок Авраам Локвуд посылал на рождество начальнику полиции Шведской Гавани. Но пока он ехал домой, боль от пощечины прошла. Все-таки Моррис Хомстед есть Моррис Хомстед, и то, что он снизошел до таких откровений относительно своих взглядов на деньги, следует считать знаком высокого доверия — коробка сигар здесь ни при чем. Что касается партнерства, членства в клубе и приглашения на субботу и воскресенье, то на это, как теперь стало ясно, нечего и рассчитывать. Осознание этого факта, как ни странно, сыграло свою положительную роль: оно еще больше укрепило Локвуда в мысли держаться за Шведскую Гавань. Обстоятельства случайно сложились так, что ему, немолодому уже человеку, указали на его место в жизни и на все последующие годы. Его отношения с Моррисом Хомстедом достигли беспредельной близости, и скоро он понял, что Хомстеду никогда и в голову бы не пришло, что его друг Локи жаждет приобщиться к филадельфийской жизни.
Авраам Локвуд не переставал удивляться: почему мысли и даже чувства, которые он считал сокровенными, лишь повторяют такие же мысли и чувства Морриса Хомстеда? Правда, Моррису Хомстеду его Дело было нужно лишь для сохранения того, что он уже имел, в то время как Аврааму Локвуду надо было завоевывать новое; однако оба они питали пристрастие к деньгам не ради самих денег. Авраам Локвуд видел в перспективе хотя и не вполне ясные, но различимые черты созданной им династии — сыновей Джорджа и Пенроуза, одержимых тем же чувством ответственности и теми же честолюбивыми планами, которыми руководствуется ныне в своей деятельности Моррис Хомстед. Он даже мог мысленно поставить себя на место своих будущих внуков и взглянуть на себя их глазами как на признанного архитектора и строителя династии (признанного, по крайней мере, ими самими, если у них хватит на это ума). То, о чем он сегодня мечтает, через два поколения — в этом он был уверен — станет свершившимся фактом. Правда, десять лет назад он не думал, что его план можно осуществить за такой сравнительно короткий срок. То, что он стал смотреть на будущее более оптимистически, объяснялось рядом обстоятельств. Жизнь вообще потекла быстрее, чем раньше; сравнивая свое время с тем, когда жил его отец, Авраам Локвуд видел, что перемены происходят с почти невероятной быстротой. При таких темпах развития событий Локвуды через три-четыре поколения займут такое же положение, какое ныне занимают Хомстеды, только этим последним потребовалось на это более двух столетий.
Итак, Авраам Локвуд снова убедился в том, что придется ему оставаться в Шведской Гавани. Уже не раз Филадельфия искушала его или, точнее, ослабляла его решимость не покидать Шведской Гавани, но постоянно возникали какие-то обстоятельства, удерживавшие его от этого шага. Вот и сейчас: коробка сигар, алчная женщина — и он уже поворачивает домой. Его скромный великодушный поступок привел к тому, что его вежливо выпроводили. Требовательность соблазнительной, но дорогой любовницы на какой-то миг поставила под угрозу его состояние и, следовательно, его Дело, — он сразу же отступил в Шведскую Гавань, как только услышал от нее: «миллион долларов».
Когда сигары прибыли, Авраам Локвуд написал изысканно любезную благодарственную записку, после чего, испытывая редкое для себя желание посмеяться, отдал эти сигары Шисслеру, ночному констеблю. Этим он как бы низвел Морриса Хомстеда до уровня полицейского.
— Что-то вас не видно было в последнее время, — сказал Моррис Хомстед.
— Верно, Моррис, — ответила Марта Даунс. — А вы, конечно, скучали. Считали часы, пока меня не видели.
— Ну, это не совсем так, — возразил Моррис Хомстед. — Но вы действительно куда-то пропали.
— Я ведь еще в трауре. Прошло лишь семь месяцев со дня смерти Гарри, остается еще пять.
— Понимаю. Присутствие на сегодняшнем вечере вы в расчет не принимаете?
— Нет. Он чертовски скучен. А вы как думаете? Должно быть, вам тоже скучно, раз вы вынуждены вести со мной этот пустой разговор.
— Этот вечер устроили не для нас, а для наших детей.
— Но он чертовски скучен. И вам и мне. Тошно смотреть на этих угловатых глупых девчонок и прыщавых нескладных мальчишек. Только вот этот мальчик, Локвуд, и составляет исключение. Вы, конечно, знаете его. Сын Авраама Локвуда. Он здесь самый интересный. Единственный светский юноша.
