— Кровь, что он оставил на Туринской плащанице и сударуме из Овьедо.
Теперь пришла очередь монсеньора Галахера подбирать слова. Что за бессмыслицу он слышит? Ему было хорошо известно, откуда берутся подобные мысли. Все то время, которое Джеймс проводит за компьютером, следовало бы посвятить более полезным делам. Уж теперь-то он об этом позаботится.
— Реликвии — хранилища нашей веры, Джеймс. Они не… какие-то пробирки.
— Мне это известно. Я просто спросил, какие будут последствия подобного деяния, если это произойдет. Как бы мы тогда поступили? Как бы вы тогда поступили, монсеньор?
— Как бы я поступил с невообразимым? — Отец Галахер не пытался скрыть насмешку в своем голосе, надеясь, что по другую сторону перегородки ее почувствуют. В приходе и так слишком много проблем, настоящих проблем, чтобы он еще тратил время на выдумку, которая не стоила даже глубоко презираемого им Голливуда. Все это было недостатком молодости Джеймса — его уязвимость перед больным воображением поп-культуры. — Я полагаю, что если кто-то действительно осмелился бы осуществить подобный… проект, то его бы остановили.
— Остановили? Вы имеете в виду… прервали бы?
— Нет, Джеймс, я этого не говорил. Ученых необходимо было бы остановить. Такой эксперимент осудили бы еще до того, как они смогли бы получить на него разрешение. Такой ответ тебя устраивает?
— А что, если кто-то уже вынашивает в своем животе этого ребенка? Что бы мы тогда сделали?
Терпение монсеньора лопнуло.
— Джеймс, думаю, с меня этого достаточно. Что на тебя сегодня нашло? Ты просто одержим этой темой.
— Потому что я думаю, что это уже случилось.
— Что? — Монсеньор Галахер инстинктивно перекрестился. — Возможно, нам следует продолжить этот разговор дома.
Он резко поднялся со своего места и вышел из исповедальни.
Если монсеньор Фрэнк Галахер и думал, что, продолжив дискуссию лицом к лицу в кухне приходского дома, сможет усмирить настойчивость отца Джимми, то вскоре пожалел о своем решении покинуть церковь. В более просторном помещении серьезность преемника стала даже более очевидной. Почти целый час Джеймс пытался разъяснить ему ситуацию со своей точки зрения, совал в руки распечатки, гневно рассказывал о фотографиях и каких-то обществах, изучающих плащаницы.
Монсеньор задействовал весь свой арсенал: бросал скептические взгляды, хмурился, презрительно фыркал, — но эффект был такой же, как если бы он стрелял по слону дробью. Не выдержав, старик всплеснул руками.
— Это совершенно невероятно, Джеймс! Вот все, что я могу сказать. В это невозможно поверить.
— Но мы должны разобраться.
— И что ты предлагаешь? Чтобы я, пастор церкви Дарующей вечный свет Девы Марии и представитель католической веры, поехал туда, постучал в дверь и сказал: «Извините, а это случайно не младенец Иисус в животе у молодой мамы?» Меня вмиг отсюда вышвырнут. Мы станем объектами насмешек, оба. И поделом. Я всегда знал, что у тебя пытливый ум, и ценил это вплоть до настоящего момента. Но со своим воображением ты слишком далеко зашел. И хочется верить, что дело только в воображении. Прости, Джеймс, но ты несешь чушь.
Он отодвинул стул и встал, дав понять, что разговор окончен.
— Тогда почему Витфилды так много от нее скрывали? Они одержимы историей казни Христа. Даже целый архив собрали.
— Джеймс! — Из уст монсеньора имя юноши звучало словно приговор. — Всем людям, независимо от их увлечений, позволено иметь детей. Суррогатных или любых других. Я уже достаточно наслушался всего этого.
Он глубоко вздохнул, затем продолжил:
— Второе пришествие обязательно случится. Но наступит оно по воле Господа, а не какого-то сумасшедшего ученого. Думать иначе — значит подвергать сомнению Его всемогущество. И боюсь, что сейчас мне придется установить одно правило ради твоих же интересов. Я запрещаю тебе видеться с этой женщиной. Независимо от обстоятельств. Если она нуждается в помощи Бога, я ей помогу. Если ей требуется консультация у психолога, я ей и это устрою. Но тебя это больше не касается. Все понятно, Джеймс?
— Да, отче, — невнятно ответит тот.
— Вот и хорошо. — Монсеньор Галахер развернулся и поспешил удалиться из кухни.
Словно окаменев, отец Джимми слушал, как ботинки монсеньора стучат по лестнице, как скрипит закрывающаяся дверь на втором этаже, и только тогда осмелился пошевелиться.
Глава 37
Успокойся и подыграй им. Успокойся и подыграй им.
Эти слова Ханна повторяла про себя, словно мантру.
Гнев, вскипавший в ней всякий раз, когда она вспоминала, что ее использовали, был здесь не к месту. Паника, от которой у нее пересыхало во рту, когда она представляла себе, что ее еще ожидает, здесь тоже не сулила ничего хорошего. Завтра приедет Тери, чтобы забрать ее. Она увезет ее от всего этого. И Ханна больше никогда сюда не вернется. И все закончится.
Успокойся и подыграй им. Успокойся…
В доме произошли перемены. Теперь главной здесь стала Джудит Ковальски; она забрала себе ключи от ее спальни и периодически заглядывала, выискивая признаки возможного неповиновения. Общительность, которую она демонстрировала, будучи Летицией Грин, сменилась деловой назойливостью. Джудит Ковальски была строгой, холодной и без чувства юмора. В своей серой шерстяной юбке и таком же свитере, пусть и очень дорогих, она выглядела профессиональной тюремной надзирательницей.
— Мне, как и прежде, называть вас Летицией? — спросила у нее Ханна, когда женщина вернулась в комнату, чтобы забрать поднос.
— Как тебе хочется, — отрывисто ответила та, сразу отбив у нее желание продолжать разговор. — Ты мало съела.
— Я не голодна.
Джудит лишь пожала плечами, взяла поднос и, выйдя из комнаты, закрыла за собой дверь. Ханна ожидала услышать звук поворачивающегося в замке ключа. Когда этого не произошло, первое, что пришло ей в голову, была мысль о том, что Джудит просто забыла это сделать. Но потом она поняла, что, возможно, они ее проверяют. Поэтому Ханна специально оставалась в комнате, спускала воду в унитазе, лежала в ванне до тех пор, пока вода полностью не остывала, и четверть часа расчесывала волосы, пока кожа на голове не начинала болеть.
В одиннадцать Джудит Ковальски снова заглянула в ее комнату и объявила, что через час у них будет ланч в гостиной.
— Я, наверное, его пропущу, — ответила Ханна. — Я не хочу есть.
— Как пожелаешь. Мы готовили и на тебя, так что спускайся, если передумаешь.
Она опять резко развернулась и вышла из комнаты. И опять не закрыла дверь на ключ.
Ханне на самом деле не хотелось есть. Теперь ей было необходимо время, чтобы побыть одной, чтобы поразмыслить над событиями последних двадцати четырех часов и над тем, что будет с ней и ее ребенком. Она не была уверена, что полностью поняла всю ту научную тарабарщину, которую нес доктор Йохансон, и что вообще хотела в это вникать. Разговор о ДНК и эмбрионах в сочетании с религиозными пророчествами еще больше сбил ее с толку и напугал. Ей было понятно только одно: если яйцеклетка в ее матке была каким-то образом изменена перед имплантацией, как-то генетически подправлена, то Маршалл и Джолин не могли быть родителями этого ребенка. Это был не их ребенок. Она имела на него право, как и все остальные. Разве не она вынашивала его, кормила, защищала?
