В голову полезли обрывки сна. Уильям находился в книжной лавочке (одно из нескольких обязательных слагаемых страны его сновидений), где управлялся все тот же нахмуренный хозяин-продавец, неприятный высохший человек с темными нечесаными волосами и подозрительными глазами — возможно, продавцу, казалось, что Уильям хочет украсть книгу или грубо раскрыть ее и повредить переплет, или же он просто не считал его подходящим для своего заведения клиентом. Возможно также, что, глядя на Уильяма, хозяин лавочки вяло, как это обычно бывает в снах, размышлял о том, за какие провинности на его голову свалилось такое наказание — воплощаться одну тяжкую ночь за другой и снова и снова следить за порядком в случайных пыльных и лишь частично оформленных безликих магазинчиках, где всякий раз с точностью часового механизма появлялся один и тот же посетитель в твидовом пиджаке, тоже продукт игры сонного воображения, который сразу же принимался перебирать книгу за книгой, отвергая их по очереди то из-за названия, то из-за цены, а в заключение неожиданно пытался примерить на себя один из томиков, словно пару брюк. Так бывало всегда, Уильям хорошо это помнил. Все его сны о книжных лавочках неизменно заканчивались одним. Он каждый раз пытался, призвав на помощь особые законы физики снов, натянуть на себя книгу, не снимая ботинок. И книжки приходились ему как раз впору, это он тоже хорошо помнил. Да и цена не казалась чрезмерной. Однако что-то не так бывало с книгами, какими-то странными казались ему его брюки. Что-то ужасное виделось ему в них. На одной из первых страниц он замечал набросанный быстрыми штрихами портрет человека, мужчины — масса коротких извивающихся линий, словно колышущиеся стебли изящной водоросли, складывались в неподвижное и холодное лицо, совершенно невозмутимое и смахивающее на морду рептилии. Кто это был?
Уильям присел на край кровати, приопустил веки. У него не хватило духу закрыть глаза полностью, он боялся чьего-то появления; создание тьмы, которое скользило, невидимое, под темным мрамором хаоса и мрака, дожидалось того часа, когда, наконец открывшись, древняя дверь даст ему возможность промчаться сквозь сумрачный проход и впиться в горло своей жертвы. Но он узнал это лицо. Кружась перед его глазами, обрывки и осколки тающего сна сложились в узнаваемую мозаику. Темные линии на мгновение перестали трепетать и извиваться и замерли, образовав сначала голенастый абрис жука, а потом лицо доктора Игнасио Нарбондо, повисшее на исподе век Уильяма, словно темный контур освещенного вспышкой молнии окна, подобно парящей поддельной голове Великого и Ужасного Волшебника Оз. Лицо начало бледнеть и меняться, темные линии превратились в серые цвета осеннего океана, а после — в белые, оттенка рыбьей кожи или грязного снега, останки, и на долю секунды, прежде чем мигнуть и раствориться в небытии, перед ним колыхнулся образ Иларио Фростикоса, как обычно спокойного, с едва заметным следом легкой издевательской усмешки в жестких уголках рта.
Уильям вздрогнул. Пригладил трясущимися руками волосы. В комнате было невыносимо холодно. Он поспешно завернулся в одеяло и закурил трубку. Собственные голые ноги представлялись ему вылепленными из белой, влажной глины, а икры — совсем бестелесными. Он не мог представить себе, каким образом такие ноги могли выдерживать вес его тела.
Чтобы проверить ноги, Уильям неуверенно встал. Пальцы были огромными, на короткое время они показались Уильяму состоящими из невероятно большого количества суставов. Он начал пересчитывать эти суставы, потом опомнился и потряс головой с короткими бесполезными кустиками волос. Пальцы, конечно же, одно из самых уродливых порождений природы — как уши и носы. Те непременно стараются обратить на себя внимание, и считается, что человеческое достоинство и внешний вид в большой степени зависят от них.
Неожиданно он понял, что может написать об этом небольшой рассказ. Рассказ о поэте, которого время от времени посещают всепоглощающие и плодотворные приливы вдохновения. Однако каждый из них, подобно наркотику, оставляет после себя особый неприятный побочный эффект. Приступы вдохновения ужасно раздувают самомнение поэта, делают его совершенно бесстыдным. Он превращается в самодовольного шута. И в один прекрасный вечер, проносясь на гребне очередного вала сквозь новые витиеватые вирши, внезапно замечает свое отражение в темном оконном стекле или в блестящей поверхности подноса или соусника — и потрясение понимает, что видит перед собой морду обезьяны.
Уильям принялся нащупывать линованную бумагу и ручку, дожидаясь первых капель того, что потом станет водопадом слов. Поздний час придавал особую серьезность его стараниям. Он редко испытывал такой подъем — так ясно и отчетливо видел вещи. Однако ничего не произошло. Он набросал первый абзац, потом все перечеркнул. Сплошная глупость. Начал писать снова, остановился, снова раскурил трубку, резко поднялся и рассмотрел себя в стоящем на комоде маленьком зеркале в рамке. Испытав огромное облегчение, он положил бумагу и ручку на тумбочку у кровати, пообещав себе при трезвом свете утра вернуться к начатому. Накинув на плечи одеяло и зажав в зубах трубку, он вышел в темную прихожую. Проходя мимо комнаты Эдварда, он услышал, как тот тихо ворочается в кровати. Толкнув приоткрытую дверь комнаты Джима, Уильям неслышно ступил внутрь, придерживая одеяло у шеи.
Его сын спал, лежа щекой на подушке и приоткрыв рот. Уильям позавидовал снам сына, которые, судя по выражению лица мальчика, имели мало общего с кошмарами. Уильям давно уже подозревал, что души детей куда созвучнее капризам и чудесам Творения, чем души родителей, что годы, словно щелок, выедают и заставляют выцветать те переживания, к которым в детстве относишься серьезно, а с возрастом — безразлично, а то и просто забываешь.
Тихий ночной воздух, проникающий в отворенное окно, был напоен душистой прохладой, лишь слабо давая ноздрям знать о близости тумана, бетона и жухлой поздней зимней травы. Уильям вдохнул этот аромат полной грудью, стараясь насытиться им скорее, чем тот исчезнет, упиваясь и смакуя. Но прежде чем он успел завершить вдох, все ушло, запах иссяк и пустой обыденный воздух заполнил комнату. Однако Джим, Уильям был уверен в этом, по-прежнему плыл сквозь благоухание ночного ветра, за которым ему пока еще, по счастью, не приходилось гнаться, как за последним вечерним поездом, уходящим от пустого перрона. Только на прошлой неделе Уильям прочитал, что в небе не так много видимых глазом звезд, как принято думать, что их легко пересчитать — эти брызги, которыми чья-то рука окропила небо из далей бесконечности в чудесные незапамятные времена. Сколько лет, подумал Уильям, было тому астроному, который сказал такое? Число звезд на небесах уменьшается с каждым годом, прожитым их наблюдателем.
Его трубка почти потухла — он забыл о ней. Уильям принялся сильно втягивать воздух сквозь мундштук и выпускать дым, пока табак в трубке не заалел в темноте, словно маленький бакен. Облако серого дыма поднялось к потолку. Ночной ветерок принялся играть с легкими занавесками, наполнил их на мгновение, потом быстро ускользнул — занавески упали. Джим завозился и заворочался в постели и снова устроился на подушке.
На старом дубовом комоде, потемневшем от времени, была разбросана всякая мелочь — кое для каких вещей это было вполне законное место. Мелкие монеты, перочинный нож, скомканный носовой платок, разорванный театральный билет — и словно бы принадлежности волшебника: радуга подводных садиков в закупоренной банке; несколько блеклых аквариумных замков; согнутый деревянный пират, словно спрыгнувший со страниц иллюстрированного издания «Острова сокровищ»; китайский бумажный фонарик, на каждой стенке которого выписана изящная цветущая яблоневая ветвь, и пригоршня бутылочных крышечек, выложенных в аккуратный круг.
