…Признаться, раньше я тешил себя надеждой, что произведение мое не лишено светлой искры. Однако кроме того, что оно доходит объемом до двухсот страниц, обнаружилось, что в нем имеется не единственное указание на глупость созданной Богом вселенной и не один намек на то, что сам я мог бы создать нечто гораздо лучшее. Не знаю, где все это время была моя голова. Похоже на то, что я забыл о знаменательной и важной роли человека в этом мире. Вот мое упущение, которое делает эту книгу совершенно неважной с философской точки зрения; тем не менее я надеюсь, что ее эксцентричность покажется любопытной определенным фривольным кругам.
Пролог
Казалось, мангровые деревья движутся в серебряном свете полночной луны. Из солоноватых вод Риу-Жари, в переплетении рукавов тянущейся на север к Суринаму, туда, где голосистые лягушки квакают и плещутся в стоячей воде, вздымались арками изогнутые корневища. Меньше чем в пяти милях к югу медленно текла темная молчаливая ширь Амазонки — почти сорок миль от берега до берега. Ночь была теплая, луна, которая, казалось, закрывала собой почти половину неба, лила на цветы мангров свой водянисто-желтоватый свет, игравший на пятнистой коре лежащих на берегу и наполовину утопленных в воде огромных древесных стволов, увитых стеблями орхидей.
Бэзил Пич половчей перехватил расщепленный конец кривого сука, поднатужился и с размаха забросил тяжелую сеть в воду. На берегу, за его спиной, горела парафиновая лампа, но ее грязно-желтый свет почти мгновенно терялся в лунном мерцающем сиянии.
Уильям Ашблесс писал стихи и наблюдал за тем, как Пич ловит рыбу. Вот уже три часа Пич не говорил ни слова. Выше, на песке, спали профессор Рассел Лазарел и Филлип Мэйс, специалист по чешуекрылым. Было два часа ночи. Ашблесс тоже спал бы, если б не луна, так способствующая стихосложению, и если бы не его подозрения в отношении Бэзила Пича.
Неделю назад, после ловли цихлид на реке Пиватин во Французской Гвиане, они отправились на юг на пароме, курсирующем между Беленом и Ресифи. Паром шел ужасно медленно. Бэзил Пич не сводил глаз с джунглей: они притягивали его, как рыбу притягивает тень внутри подводных пещер. В Макапа он остался на корабле и три дня кряду пролежал пластом в каюте, где было жарко, влажно и парно, как в бане.
В Макапа профессор Лазарел нанял лодку и, к изумлению ее хозяина-рыбака, занялся тем, что приказал возить себя взад-вперед вдоль берега Амазонки, где разыскивал омуты и промерял их при помощи пятисотфутового троса со свинцовым грузилом размером с небольшой апельсин на конце. Через неделю в бассейне Риу-Жари у Лазарела вышел весь трос. Грузило уходило все глубже в темную бездну реки, увлекая за собой ярды троса, от которого наконец не осталось ничего, кроме восьми или десяти дюймов, привязанных к чудной резной деревянной фигурке, украшающей нос нанятой рыбацкой лодки. Профессор Лазарел обругал себя за то, что не запасся еще пятью сотнями футов троса — однако он знал или по крайней мере верил в то, что ругает себя понапрасну, так как и тысячи футов троса здесь не хватило бы. Омут, не сомневался он, был бездонным. На следующий день он поймал семьдесят четыре тетры, с большой палец руки каждая. Рыбки были необычной люминесцентно-голубой окраски — голубой с оттенком весенней масти лосося, розового и фиолетового. Профессор Лазарел был совершенно удовлетворен.
Но Бэзил Пич не знал покоя. Его рыбалка успеха не имела, а удлиненное, лишенное растительности лицо оставалось девственно белым, несмотря на сияющее тропическое солнце. И днем и ночью он носил, не снимая, фуражку с прозрачным зеленым козырьком в фут длиной и поднимал воротник рубашки, пряча под ним шею, на которой прямо под ушами с обеих сторон были заметны следы полосок жабр-рудиментов в форме правильных полумесяцев. По мнению Ашблесса, Бэзил Пич был человеком очень необычным, со странностями. Как и дед и отец Пича. Вполне возможно, что когда-то они были рыбами или по крайней мере бледными человекообразными земноводными. Что касается Бэзила, тот гораздо лучше чувствовал себя здесь, в душных мангровых болотах бассейна Амазонки, чем на улицах Лос-Анджелеса за тысячи миль отсюда.
Пич снова закинул сеть и, потянув за поводок, выставил снасть поперек течения. Ашблесс курил трубку и время от времени что-то царапал карандашом в своей записной книжке. Этот цикл стихотворений он хотел назвать «Луна Амазонки» и посвятить его своему старому другу Дону Блэндингу. Но больше всего Ашблессу хотелось сейчас пропустить хорошую порцию скотча и послать ей вдогонку бутылку пива. Краем правого глаза он видел в небе огромный, обращенный горбом вверх серп луны. Ашблессу начало казаться, что он, закрытый сверху лунной крышкой, сидит в банке, стенки которой состоят из мангровых зарослей. На луне он замечал тени, возможно горы, а в западной части горящего серпа — длинную извилистую полоску, похожую на пыльное устье высохшей могучей реки, которой Амазонка в подметки не годилась. Вместе тени гор и высохшая река складывались в издевательски смеющуюся рожицу, напоминающую древнее японское нэцке, наглотавшееся звезд. Но Бэзил Пич на все это не обращал внимания. Он стоял среди речных водорослей и прислушивался.
Выше по течению реки что-то сильно плеснуло. Пич забросил снасть, и та, несколько секунд пролежав в воде неподвижно, внезапно забилась и затрепетала под погруженным в воду суком, дернула его и изогнула. Неожиданно верховье реки ожило в серебристом огне. Миллионы искр отраженного лунного света засияли на рябистой поверхности, расходясь во все стороны по темной воде. Маленькие сверкающие блестки появлялись и исчезали, словно кто-то разбрасывал в темноте пригоршни алмазов. Река была полна рыбы, и тысячи голубых тетр сверкали чешуей в удивительном фосфоресцирующем свете невероятной луны.
В воздухе пронесся стон, как будто само небо изнемогло от напора могучего прилива — бесчисленные рыбки поднялись над джунглями переливчатым потоком, водоворотом закружились около ночного светила, словно пытались столкнуть его с небес. Серебряные искорки замерцали, и в мире не стало ничего, кроме рыбы, а река была темна и тиха, не считая слабых и таинственных всплесков попавшегося в сеть существа.
