Точно в срок — секунда в секунду — Луиза позвала его ужинать (не иначе, они себе поставили будильник!), но Рудольф отказался, сославшись на отсутствие аппетита. Он не хотел выяснять отношения с Луизой при свидетелях — не из деликатности, а просто опасаясь, что будет чувствовать себя скованным. Он еще плохо представлял себе, в какие формы выльется его ярость: было недостаточно просто потерять самообладание — нужны еще соответствующие слова. Но вскоре он решил, что приступ бешенства не следует готовить слишком тщательно, иначе он потеряет взрывную силу; хороший взрыв ярости и длительная подготовка плохо сочетаются друг с другом. Когда Лили ушла, он подошел к двери комнаты Луизы и уже готов был распахнуть ее, но в последнюю секунду повернулся и ушел: это была не его стихия — разыгрывать бурные семейные драмы.
Потом, лежа рядом с ней в постели, он спрашивал себя: было бы для него предпочтительней узнать о связи Луизы с мужчиной? Пожалуй, нет, но это не принесло облегчения — это все равно что сообщить пострадавшему от несчастного случая, что ему ампутируют не правую, а левую ногу. Луиза как ни в чем не бывало, с лесбийским равнодушием лежала рядом с ним и читала книгу. Это усилило его ярость, это казалось ему еще одним, дополнительным обманом. Он попытался представить себе ее лицо, если бы она застала его с мужчиной — мысль сама по себе невыносимая. Может, он сам во всем виноват? Может, причина заключается в том, что его любовные силы пошли на убыль, чего он сам, в отличие от нее, не замечал? Может, это все-таки его возраст? Нет-нет, так дело не пойдет; еще чего — чтобы жертва сама искала для преступника смягчающие его вину обстоятельства!
Тоном, даже ему самому показавшимся фальшивым, он наконец спросил ее, как они пообщались с Лили. Как всегда, ничего особенного, небрежно ответила Луиза, не осознавая чудовищности своих слов. Чем же они занимались все это время? Но она была увлечена чтением и явно хотела, чтобы он поскорее от нее отстал: Чем еще можно заниматься, когда нечего делать? Болтали. Бабские разговоры. Пили вино, курили. Разумеется, в окно — чтобы, не дай бог, не заругался строгий хозяин, если случайно войдет в комнату. И все? Она захлопнула книгу и посмотрела на него — с чего это он вдруг так заинтересовался тем, до чего ему никогда не было дела? Ну, хорошо: Лили все же рассталась с журналистом Хунзиккером, или он с ней; во всяком случае, они больше не встречаются; дочка Лили совершила свои первые шаги в мире эротики — с мальчишкой из параллельного класса; брат Лили в десятый раз подал документы на выезд и в десятый раз получил отказ. Ну что, интересно?
Время, отпущенное на взрыв эмоций, ушло, теперь ему оставалась лишь управляемая реакция. «И все?» — повторил он свой вопрос. «Какого черта?» — недоуменно уставилась она на него. Что ему от нее надо? Он что, записался в инквизиторы? Времени на колебания и раздумья не оставалось. Поскольку все равно надеяться на то, что Генриетта будет вечно хранить молчание, было глупо, он коротко и трезво рассказал историю с замочной скважиной. Я отчетливо вижу перед собой эту сцену в постели, но уже не могу воспроизвести слова; в моей памяти остались какие-то разрозненные фрагменты, которые не помогают, а, наоборот, только мешают реконструировать разговор.
Луиза расхохоталась (нервно? истерически? мелодраматически? — я уже никогда этого не узнаю, мне остается лишь заново решить это для себя). Расхохоталась, как будто услышала неприличнейший и в то же время остроумнейший анекдот. Во всяком случае, очень громко. Казалось, она смеется, чтобы выиграть время. Рудольф подавил в себе желание спросить ее: какую же ложь она приготовила ему на этот раз? Потому что это дало бы ей повод для оскорбленного молчания. Ее честолюбивый ум, подумал он, не позволит ей выдать какую-нибудь неправдоподобную чушь. И он не ошибся. Лили пригласили на свадьбу, сказала она наконец, а надеть ей нечего. Он же сам знает, что наряднее джинсов в ее гардеробе ничего нет. Денег у нее тоже не густо. Вот они и открыли шкаф и устроили демонстрацию мод. Лили перемеряла все ее тряпки и в конце концов выбрала светло-зеленое платье с розовыми рукавами.
Рудольф удивился, обнаружив, что уже почти не испытывает желания противоречить ей. Он вдруг почувствовал себя безучастным слушателем; волнение его пропало без следа. Его сменил не покой и облегчение, как этого можно было бы ожидать, а равнодушие. Раньше он, может быть, и поверил бы Луизе, но теперь он находился в том состоянии, когда никакая достоверность уже не может помочь. Он даже не стал спрашивать, зачем для этой «демонстрации мод» понадобилось раздеваться и ей. Он смотрел на нее, как на какое-то совершенно чужое существо, удивленно, словно на механическую куклу, которая вдруг начала двигаться, хотя ее никто не заводил.
Неужто он и в самом деле подумал, что у нее что-то было с Лили, которая помешана на мужчинах, спросила она с веселой усмешкой (хихикая?). Неужели это как-то увязывается с ее образом, который сложился у него за эти годы? А если бы он в один прекрасный день пришел домой и обнаружил, что из ящика его стола исчезли деньги, — он тоже поверил бы своим глазам и решил, что это она их украла? Неужели груди Лили в ее руках или рука Лили у нее между ног — вещь не настолько непредставимая, что лучше сломать себе голову в поисках более логического объяснения увиденного, чем, зажмурившись, без оглядки удариться в подозрения? Рудольф молча лежал на спине, не пытаясь защититься от обрушившегося на него камнепада слов. Она, наверное, подумала, что он просто не находит подходящих слов для извинения, и решила помочь ему спуститься с высокой скалы подозрений: она взяла его руку и положила себе на живот. Прошло несколько секунд. Так и не дождавшись никакой реакции с его стороны, она сказала: что до нее, то — пусть все остается по-старому. Он высвободил руку и сказал, что это самое бессмысленное из всего, что он когда-либо от нее слышал. Примерно на этом месте и кончалась новелла — описывать процедуру расставания мне показалось излишним.
ПРЕДЛОЖЕНИЕ (СТАНИСЛАУС)
Сентябрь 1987 г.
Похоже, я сегодня влюбился. Надо разобраться. Вот уже четыре года я торчу на передовой линии свободы; может быть, это своего рода награда за мою стойкость? Во всяком случае, до сегодняшнего дня я не увидел в Восточном Берлине ничего такого, что хотя бы приблизительно могло бы сравниться по силе воздействия с Амандой. Теперь я сразу вспомнил, что мне о ней уже давно все уши прожужжал один коллега — Макс Камински из Рейтера. Но поскольку Камински от любой женщины бросает в жаркий пот, я не особенно обращал внимание на его восторги.
Она открыла дверь. Такого роскошного зрелища я никак не ожидал. После слишком долгой паузы я сказал, что мне нужно кое-что передать господину Хэтманну, и как доказательство показал ей полиэтиленовый пакет с шелковой блузкой. Я ожидал увидеть женщину, более соответствующую ему по возрасту, какую-нибудь матрону, почтенную супругу писателя, каких здесь хоть пруд пруди. День рождения у нее был вчера; Хэтманн скулил, что я опоздал на целый день. Но откуда же я мог знать, что в этой истории с блузкой счет идет на минуты, — этот болван мог бы и сказать, что речь идет о подарке. И цвет блузки ему, видите ли, тоже не нравится. Это уже по меньшей мере десятое поручение, которое я выполняю для него. Он, видимо, решил, что все западные журналисты, которые могут спокойно пересекать границу туда-сюда, должны работать на него в качестве посыльных. Однажды я привез ему видеомагнитофон, и, когда я вручил ему чек, он скорчил сердитую физиономию и спросил, почему я купил его не в магазине Визенхаферн на Курфюрстендамм, там он дешевле на сто марок.
