— Ни хрена, — отвечает Амо, глаза его прикрыты веками, как абажурами, руки его в непрестанном движении. Он подходит к столу, на который Анхель положил папку, приседает на корточки, внимательно разглядывает лист. — Сефер ха-Завиот — «завиот» означает угол.
— Значит, это не габариты строения, — говорит Койот.
— Нет, — соглашается Анхель, — это не габариты.
— Прекрасная работа. — Койот тихо свистит, улыбаясь: наконец хоть что-то проясняется.
— Но кто-то написал так, словно речь действительно шла о строительстве, — говорит Амо.
— Ну да, но почему это написано в декларации? — удивляется Габриаль. — Это надо было указать в инвентарной описи груза. Скот и пряности. Шелк. Оружие. Никто не возит углы, возят камни, кирпичи или что там еще, но не угол. И никто не возит алеф.
— Не возит что?
— Вот эту букву, смотри, — Амо указывает на ряд чисел, — это «алеф» — буква, похожая на очень большую букву N. Это первая буква еврейского алфавита.
Амо внимательно вглядывается в текст.
— Некоторые ученые считают, что имя Бога происходит от первой еврейской буквы «алеф» — чистого придыхания.
— Но почему она должна быть здесь, в описании каббалистической книги? — спрашивает Койот.
— Потому что эту копию сделал Исосселес, — отвечает Габриаль, — и в таком случае это вовсе не ссылка на Каббалу. Исосселес был знаком с работами Георга Кантора, а Кантор использовал алеф для представления бесконечности в числовых уравнениях.
— И это должно означать, что книга бесконечна?
— Я не знаю, что это должно означать, — отвечает Амо. — Все это выглядит довольно странно. Если Завиот был написан для александрийской библиотеки, то это, несомненно, был бы свиток. Я просто высказываю предположение. Может быть, это вовсе не книга в том смысле, какой мы вкладываем в это слово, а просто собрание отельных листков рукописей. Может быть, Исосселес не знал, сколько именно листов в этой книге, а может быть, их число было бесконечным. Здесь, вероятно, кроется объяснение того, что в декларации приведено так много измерений. Я хочу сказать, что если бы речь шла об архитектурных эскизах, то числовой ряд, пожалуй, слишком длинен, поэтому я думаю, что мы имеем дело с различными страницами. Посмотрите в конец, видите, здесь нанесены числа, за которыми следуют буквы? Когда собирали александрийскую библиотеку, то книги отбирали в каталоги по цвету. Это был рудиментарный карточный каталог. Если мы предположим, что соответствие было один к одному, то цвет разных страниц должен быть разным. Это может занять у нас некоторое время, и, может быть, мы не получим полного совпадения, но если мы проанализируем эти измерения, то по крайней мере хотя бы отчасти поймем, что же мы все-таки ищем.
— Это гораздо больше того, что у нас есть, — говорит Койот, — и, вероятно, большего у нас не будет.
Луна спряталась за тучи, лунный свет погас, рюмки опустошены и вновь наполнены, Анхель остается, когда все другие уходят спать. Он один в комнате с папкой. От руки, как в старые добрые времена, переписал декларацию в блокнот. По его подсчетам, в Завиоте должно быть около шестидесяти страниц. Кто знает. Не очень-то большая книга. Маленькое собрание тайн и секретов. Каждая новая строчка открывает что-то новое, он чувствует, что падает в бездонную глубину, но это не падение, напротив, это подъем, взлет, но при ощущении невесомости, драгоценного волнения и трепета перед мощным и окончательным движением. Как напоминание в начале каждой строчки он аккуратно выписывает алеф.
38
Анхель движется, как воздушный шарик на ниточке — так и ждет, что вот-вот взлетит. Воздух потрескивает, словно порождаемый окружающими говор заряжает его электричеством. В поле зрения почти одни латины, слова слетают с их губ прихотливо извивающимся потоком в неясном и невнятном ритме, но Анхель слышит и другие звуки — солянку из корейских, китайских, тагальских и английских обрывков, летящих в него, как ружейные пули. Он старается не смотреть, но все-таки смотрит и только потом осознает увиденное.
Два дня назад Койот купил всем новые ботинки и, чтобы потом не набить мозоли, посоветовал разносить их теперь же, совершая длинные прогулки по городу. Это тяжелые черные ботинки с вставленными в верх медными пластинами, покрытыми смазкой, из-за чего они смотрятся темнее, чем сами ботинки. Анхель целых два дня втирал в кожу темно-коричневое масло, растирая мазь мелкими круговыми движениями. Водоотталкивающий слой он наносит из аэрозольного баллончика, средство плотными шариками садится на кожу и застывает, образуя пленку через десять часов. Почему-то все, что они делают, представляется им торжественным ритуалом.
Пятница. Улицы запружены толпами людей. Он бродил весь день, мысленно чертя план города. Может быть, он не распознал очертаний древа жизни, но все вокруг до странности повторяет одно и то же. Кетер — венец, передает эстафету хохме — мудрости Бога, а три часа спустя он оказывается в окружении высоких бетонных зданий и сворачивает к тиферету, а оттуда — к бинаху.
— Много ли волшебства мы замечаем в реальной жизни? — спросил его Амо в день знакомства. — Насколько сильно они определяются нашей собственной фантазией? Как часто наши вожделения зовут нас в пустую комнату, которая никогда не заполнится божествами?
Но здесь, сейчас, на краю Внешней Миссии, на недавно присоединенной пограничной улице, Анхель стоит, окруженный избытком жизни и ее звуков. Жесткие глаза смотрят на него, но взгляд их скользит мимо — значит либо неудачно выбрано время, или это неподходящее место, либо он сам не дорос до того, чтобы стать стоящей мишенью. Быть может, прогулка заколдовала его. Женщины здесь собираются в группы и, разговаривая, отчаянно жестикулируют. Волнуясь, их руки громко хлопают ладонями и сплетаются в тугие узлы. Такое чувство, что эти люди сгрудились вокруг костра. Анхель обходит их стороной, делая длинные ходульные шаги. От этой прогулки он остро чувствует одиночество и усталость, ему нужны эмоции и другие звуки, которые бы заставили его идти, идти и идти. Какое-то время он не слышит ни одного звука английской речи, а когда она наконец долетает до его слуха, то раздается с тяжелым и густым восточно-европейским акцентом, режущим слух с противоположной стороны улицы.
Вот этот человек, он смотрит на Анхеля сквозь плоскую желтоватую витрину корейской булочной. Мужчина высок и атлетически сложен, глаза похожи на обманчивую болотную топь, густая борода масти большеротой овцы. Анхель живо представляет себе темную башню, с которой раздается погребальный кадеш. В левой руке человек держит датский рулет. Мужчина почему-то кажется Анхелю знакомым, но только под определенным углом зрения, да и чувство это довольно странное, словно в прошлом он и незнакомец делили одну маленькую тайну. Анхель отступает в тень между двумя фруктовыми ларьками. Через улицу видно, как мужчина откусывает рулет. Начинка капает ему на нижнюю губу и на бороду, человек вытаскивает из бокового кармана платок и вытирает лицо. Может ли такой человек дирижировать симфонией — Шостаковича или Арво Пярта. Анхель выставляет вперед ногу, чтобы сделать шаг. Рядом с ним какая-то женщина бросает яблоки в маленький пластиковый пакет. Она собирается отойти и перешагивает через выставленную ногу Анхеля, который так и не делает первого шага. Вместо этого он закрывает глаза, совершенно машинально двигая рукой. Этот человек слишком долго преследует его, видимо, он как-то связан с его прошлым, это какое-то темное нечто, которое не может наконец взять и уйти, исчезнуть из памяти, кануть в забытье. Но все же это не так или не совсем так, поэтому, когда Анхель открывает глаза, мужчины уже нет.
