1920 год. Малина.
Несмотря на то что день начался из рук вон, Белка окончательно убедился в своем фарте. Подумать только — мог валяться сейчас на Лиговке с отрезанной башкой, если бы у Тоськи, царство ей небесное, не лежала под матрасом волына. А ведь сам Белка еще и недоволен был: мол, что за дела, зачем? Век за тебя, Шило, бога молить буду.
А теперь Белка точно король! Конечно, фраер этот, купец, миллион вряд ли притащит. Но триста пятьдесят косых — всяко разно. Одна малина — не жить им. Сегодня у Белкина настроение не то. У него сегодня личная жизнь не сложилась.
Хотя, если подумать, племянница у старьевщика очень даже ничего себе. Да и Белка сам, несмотря на синяки и ссадины, не самая худшая пара. Да что там — худшая! — любая баба жизнь отдаст за право называться подругой Ванюрика.
На берегу было тепло и спокойно. Затихла в заводи расплескавшаяся было щука, из трубы в доме только-только повалил сизый дым. Все это навевало на Белку романтическое настроение.
— А что, милая, может, ну его в пень, твоего женишка? — спросил Белка, войдя в дом и присаживаясь на диван рядом с напуганной Евой.
— В каком смысле?
— Да ты не бойся, я не обижу. Все знаю, что я с бабами обхождение ценю. Ты меня послушай — зачем тебе этот дрищ сдался? Его соплей перешибешь. Ты держись лучше меня, я мужик надежный, не бедствую, в обществе уважаемый.
— Как вы смеете!
— Да ты не гоношись, подумай лучше. Все равно ж так и так моя будешь, зачем удовольствие себе портить? А не будешь ломаться, мы твоему студентику ничего не скажем.
Ева вжалась в угол.
— Погоди, может, тебе выпить лучше? Я знаю — трезвые-то бабы все ломаются, будто королевы. А винца хлопнут — и тут уже сам не знаю, куда от них деваться, прям на части рвут. Мерин, притащи вина, у нас тут романтика!
Мерин ушел в другую комнату, позвенел посудой и принес бутылку красного.
— Ну, чего стоишь? Открой и выйди, не видишь — барышня стесняется!
Ударом ладони в дно бутылки Мерин выдавил пробку из горлышка. Ухватившись крупными, как у лошади, зубами за пробку, он со звонким чпоканьем откупорил вино и поставил его на стол.
— Предупреди там, чтоб нам не мешали, — велел Белка, и Мерин, закрывая дверь, сально улыбнулся.
Белка взял бутылку со стола и вытер горлышко рукавом.
— Учишь его, учишь, а он обязательно брылами своими всю бутыль обслюнявит, — пожаловался он и сделал большой глоток. — На, пей.
— Я не хочу, — сказала Ева.
— Пей, говорю, не то силой залью! Ну?!
Ева, давясь, сделала несколько глотков.
— Так-то лучше, — Белка бухнулся на диван рядом с Евой и положил руку ей на плечо. Ева попыталась освободиться, но Ванюрик держал крепко. — Да не трепыхайся ты, я ж ведь даже не начал еще. Выпей пока что, самой легче станет.
— Отпустите меня. Я никому-никому не расскажу.
— Милая, я бы отпустил, но вот эти быдланы — они против будут. Мы люди лихие, у нас вся добыча поровну. Меха, тряпки, цацки, бабы — все общее. Нет, конечно, если ты любишь компанию — это я только рад. Но мне обидно будет, если ты им ласку подаришь, а меня вот так грубо отошьешь. А меня обижать ой как опасно! На, выпей еще. Да больше, больше!
Девушке вновь пришлось сделать пару глотков.
— Видишь, ничего ведь страшного, — полушепотом сказал Белка и прижал Еву к себе. — Ну, поцелуй меня. Да не бойся ты, не отравишься!
Сграбастав отбивающуюся девицу, Белкин впился губами в ее рот и принялся шарить по телу прекрасной заложницы руками. И вдруг замер, сжимая в руках упругий кусок ткани.
Дикий вопль страха и негодования пронесся над старицей. Дверь домика с грохотом распахнулась, и на дощатый настил выпала пленница бандитов. Бандиты недоуменно смотрели на своего пахана, ожесточенно трущего губы рукавами и брезгливо отплевывающегося.
— Че, Ванюрик, кусается краля? — спросил кто-то. Все заржали.
— Завали хлебало! — окрысился Белка. — Это не баба, это переодетый мужик.
С этими словами Белкин подошел к поверженной пленнице и сорвал у той с головы парик. Под париком остался ежик светлых волос. Все ахнули, кто-то начал креститься:
— Тьфу-тьфу-тьфу, грех какой!
Вряд ли Эвальд думал, избирая способ маскировки, что может когда-нибудь попасть в такую ситуацию. Даже во время бегства из Зимнего он не чувствовал себя в большей опасности.
— Не трогайте меня, я все объясню!
— Что ты нам объяснишь, паскуда? Что честных мужиков позоришь, племя содомское? — гневно ревел Белка. — Да тебя за это на кол посадить мало.
— Да я же и не напрашивался, — оправдывался Эвальд, отползая от надвигающихся на него мужиков. — Не я же целоваться лез.
— Ах ты мразь! — рассвирепел Белка. — Дай мне, Сеня, финку… Эх, даже жаль, что хахаль твой этого не видит. Посмотрел бы я на его харю.
— Он знает, — сквозь слезы ответил Эвальд.
— Чего?! — обомлели бандиты. — Вы что, совсем, что ли?! Режь его, мужики!
— Да вы не поняли! Не хахаль он мне! — заорал Эвальд. — Когти надо рвать отсюда, это мент был!
Белка вскинул руку вверх — стоп!
— А какого ляда ты его раньше не сдал?
— Думал, от вас убежать сумею.
— Он нас за дураков держит, мужики! Режь его!
— Убьете меня — не видать вам денег!
— Какие деньги?! Сам говоришь, что это мент.
— Да он вам все равно ничего бы дать не смог. Вся ценность в цацке!
— Ага, рассказывай!
— Да послушайте меня, идиоты! — срываясь на визг, выкрикнул Эвальд, и эхо от его голоса разнеслось по всей старице. — Вы все можете стать богатыми, как Рокфеллер, только уходить надо отсюда! Я все объясню, но не здесь!
— А чем здесь плохо? Твой мент только через семь часов приехать должен, время есть.
— Думаете, он до полуночи ждать будет? Он уже весь поселок прочесывает, наверное!
Бандиты посмотрели на пахана. Белка задумчиво теребил подбородок. Потом сказал:
— Нам терять нечего. Объясняй сейчас, пять минут погоды не сделают. Но попробуешь обмануть — мы тебя щуке на прикорм оставим, понял?
Эвальд истово закивал.
— Только мне тритон нужен, чтобы объяснить.
— А вот моего тритона, Ева Станиславовна, трогать не надо, — донеслось с обрыва, и в воздухе завоняло нужником.
Все обернулись на лестницу, по которой спускался поручик.
— И биться сердце перестало, — ухмыльнулся Белка. — Поручик, ты что, не помнишь, что я тебе говорил?
— Помню, — улыбнулся незваный гость. — Только для тебя не поручик, быдло ты подзаборное, а «ваше благородие». На колени можешь не падать, поручик Гурбангулы Курбанхаджимамедов раболепия не признает.
