все круче, все глубже, все ступенчатей, все шеесломательней.
– Роза, – говорит он.
Звучит это как-то по-другому. Что мне не нра– вится.
– Вы пока еще далеко не там, где вам следует быть, Роза.
Он даже не притворяется любезным. Прошло уже порядком времени с тех пор, как Менеджер по Исходу в последний раз отпускал свои несмешные шуточки о том, как замечательно я выгляжу и что парням с моего этажа лучше держать ухо востро. Я не спала уже сорок дней и сорок ночей, и я все еще, стыдно признаться, в ночной рубашке. Сейчас было бы почти приятно услышать, как он пускает в ход свой врачебный этикет и вещает о том, что все должно быть Всеобъемлющим и Личностно-Ориентированным, с прицелом на будущее. Но и этим он тоже не заморачивается. Здесь его некому слушать.
Похоже, что отсюда нет другого выхода, кроме как по этой лестнице. Кроме этого вот пожарного выхода. А это долгий, очень долгий путь вниз – туда, где бушует пожар.
Я не хочу оборачиваться, чтобы посмотреть на Менеджера по Исходу. И без того достаточно плохо, что он там – и что я знала, что он будет там.
Но я все-таки поворачиваюсь, и вот он передо мной. Улыбается, словно акула с пляжным мячом.
Так что… Вот и всё. После всего этого времени время пришло.
– Я знаю, что вы собираетесь сделать, – говорю я.
И жду, когда он это сделает.
И продолжаю ждать.
– Я не собираюсь ничего делать, – говорит он.
– Разве вы же не собираетесь столкнуть меня с лестницы и сломать мне шею?
– Мне это и не нужно, Роза. Правда ведь?
Он умней, чем я думала.
– Эта лестница довольно высокая и крутая. А вы не очень-то твердо стоите на ногах, так ведь, Роза? Если вы выпустите из рук этот ходунок и слегка наклонитесь вперед, то можете запросто потерять равновесие. И обрушиться вниз.
– Обрушиться?
Забавное слово. Хотя и не настолько забавное, чтобы рассмеяться, но я все равно смеюсь. Или, по крайней мере, хихикаю. Наверное, из-за нервозности, или волнения, или из-за того, что сейчас середина ночи, а я стою на самом верху пожарной лестницы, которая такая высокая, что даже не видно пожара внизу, и в ночной рубашке разговариваю с некой могущественной силой, которой, может, вообще тут нет.
– Все закончилось бы очень быстро, – говорит он.
– Вас, может, вообще тут нет, – говорю я ему.
– Вас тоже, – говорит он.
О боже… Он знает, чего я опасаюсь.
– Может, вы уже мертвы, Роза. Вы ведь это знаете, не так ли?
– Вообще-то я не уверена, что хоть что-то знаю.
О боже… Теперь я говорю ему правду. Это совсем на меня не похоже. Наверное, я сплю.
– Вы можете легко это выяснить, раз и навсегда. Просто немного наклонитесь вперед. Просто отпустите ходунок. Вот и все, что вам нужно сделать. И тогда вы будете знать наверняка. Либо вы умрете, и все на этом закончится, либо вы уже мертвы – но, по крайней мере, вы будете знать наверняка.
Искушение велико.
Я убираю руку с ходунка. Наклоняюсь вперед. И чем больше я наклоняюсь, тем круче становятся ступеньки. Это словно стоять на вершине очень высокой горы. Я вижу лестницу почти до самого низа, где должен быть огонь, и вижу, как обрушиваюсь туда. Вижу, как ломаю себе шею. Вижу, как Менеджер по Исходу позади меня улыбается своей золотой улыбкой.
Еще немного наклоняюсь вперед…
И тут я смеюсь. Наверное, от волнения. Но еще и от того, что все эти размышления о горах и шеях заставляют меня еще больше задуматься о горах и шеях.
О моем безголовом первом муже с его могучей шеей, на которую мне приходилось поднимать взгляд, и о том, как когда я подняла на нее взгляд, он одним ударом лишился головы и обрушился, как гора.
И о дядечке постарше – о том, как прекрасны были эти его пятнышки на шее, потому что они не были чем-то другим, и мы могли вечно держаться за руки в саду, залитом солнцем.
Откуда-то из глубины моего живота вырывается смех – какой-то животный, но при этом живительный и животворящий. Он так стремительно скатывается вниз по лестнице, что может даже затушить пожар. Или же раздуть его еще пуще.
– Прекратите смеяться, – говорит Менеджер по Исходу.
Он прав конечно же. Потому что, конечно же, было и кое-что еще, о чем дядечка постарше забыл мне сказать.
Я прекращаю смеяться.
– Еще немного, – говорит он у меня за спиной. – Еще чуть-чуть, и все закончится.
И я опять вижу, как дядечку постарше увозят прочь, увозят из сада.
Я колеблюсь.
Я даже пошатываюсь.
Но не обрушиваюсь.
Менеджер по Исходу позади меня начинает раздражаться.
– Ну давайте же, – нетерпеливо говорит он. – Вы ведь знаете, что сами этого хотите.
Он прав. Он очень хорош в своем деле. Наверное, это и вправду то, чего я хочу. Или, по крайней мере, для этого пришло время.
И тут вдруг что-то… Что-то, что почти уже здесь. Что-то, что я почти слышу.
– Ну да, это ведь не жизнь… Вы же не хотите и дальше так жить, Роза?
Я ничего не могу с собой поделать. Я опять начинаю смеяться. И не могу остановиться. Потому что я и вправду что-то слышу. Мы далеко от окна, но есть свет. Дневной свет, солнечный свет – где-то. Скоро он будет повсюду. Я знаю это, потому что слышу, как он приближается. Это очень слабый отзвук очень громкого шума, доносящийся откуда-то издалека и неуклонно приближающийся.
Шум птиц, летящих прямо на меня.
– Я не знаю, жизнь это или нет, но чем бы это ни было…
И я поворачиваюсь к Менеджеру по Исходу лицом, но его уже там нет, так что не утруждаюсь продолжать.
Вполне можно и посмеяться.
– И не называйте меня нудой.
Мы с моим ходунком вновь начинаем двигаться. Возвращаемся обратно по светлеющим коридорам. Шум птиц теперь очень громкий и смешивается со всеми обычными утренними звуками этого места. Чашечек чая и лекарств, крошечных молоточков, стучащих по коленкам, фрикаделек и бинго.
Одну за другой я миную надписи «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ».
Я знаю, что должна сделать.
Я думаю про славного парнишку, который больше не моет полы.
И подумываю о том, чтобы загородить кое-кому проход. Или перекрыть кислород – так вроде принято выражаться у людей в водолазных костюмах?
И вот я в своей комнате.
