из-под раковины новый коробок спичек, зажигаю огонь в печке, открываю вентиляционные отверстия, чтобы усилить пламя, дую в очаг, дрожу и наполняю ее лучшим ивняком, который только могу найти. Вытираю пол бумажными полотенцами и засовываю испачканные коричневые полотенца в печь, а потом еще убираю землю, семена и воду из дамбы, сжигаю бумагу, убираю следы.
Слышу, как открывается дверь, когда я залезаю в ледяную воду в ванне.
Его шаги.
Я вздрагиваю от холодной воды.
На кухне шуршат пакеты из магазина.
– Ну ни черта себе тут холодно!
Я слышу, как он открывает печную дверцу, затем снова закрывает ее.
Слышатся шаги.
Ленн стоит в дверном проходе.
– Ужин скоро?
Он здесь, я здесь, опять в этом доме, дверь нараспашку, я пытаюсь не дрожать в этой ледяной воде, стараюсь угомонить зубы, чтобы они не стучали.
– Через полчаса, – отвечаю я.
– Смотри у меня, – грозится он, – иди за огнем следи. Джейни где?
– Спит, – вру я.
– Ну хорошо, я пойду свиней до ужина покормлю.
Глава 31
Я сажусь в ванне и даю воде стечь с меня.
Он пялится.
Ленн стоит в дверном проеме и пялится на меня так, как пялился каждый день за последние семь лет.
– Через пятнадцать минут ужин будет готов, – говорю я, моя кожа покрыта мурашками. – Ванна остыла, я вылезаю.
– Пятнадцать, говоришь?
Я киваю, встаю, беру тонкое, изъеденное молью полотенце, принадлежавшее его матери, и оборачиваю его вокруг себя. Вода коричневая, но это не страшно. Ленн смотрит именно на меня. Только на меня. Неужели он действительно что-то подозревает? В его серо-голубых глазах нельзя ничего прочитать, и так было всегда. Словно мертвые стеклянные шарики в его голове.
– После тогда свиней покормлю. Не пережарь яйца, и чтоб корочки на них не было!
– Да, – покорно отвечаю я.
Он садится за компьютер в гостиной и включает его.
Никаких подозрительных движений, вообще ничего.
Я ковыляю к нижней ступеньке, мое тело тоскует по Хуонг. Почему она не со мной? Моя душа чувствует себя истощенной. Пустота. Затем я говорю:
– Там мертвый фазан у боярышниковой изгороди.
Ленн смотрит на меня.
– В смысле насмерть мертвый?
Я киваю.
Он фыркает, встает и идет на улицу. Мертвечину он складывает в заросли крапивы у септика; он не любит мертвечину в своем саду.
Я поднимаюсь по лестнице, моя лодыжка стала на треть больше, чем обычно. Порезы на другой ступне зарубцевались от прохладной воды в ванне. Я добираюсь до верха лестницы, до маленькой спальни. Здесь царит призрачный свет. Неподвижность. Я уже распрощалась с этим гнилым местом и не должна сюда возвращаться. Собираю подушки в некое подобие квадрата на односпальной кровати и сгребаю простыни под себя. Я беру несколько тряпок. Тряпок его матери. Ими пользовалась я, ими пользовалась Хуонг, но они есть и всегда были и будут тряпками его матери. Я сворачиваю их так, что они напоминают силуэт ребенка, и запихиваю под простыни в центр подушек.
К тому времени, как Ленн возвращается в дом, огонь в печке горит жарко, и комната прогревается. Но в ней все еще сыро. А Синти лежит подо мной. Молчит. Ждет. О чем она думает там, внизу? У нас не было времени поговорить о таком развитии событий. Вернее, было, но мы так и не успели. Я уже решила, что мы уйдем отсюда сегодня вечером, когда он уснет. Это новый план. Синти догадается, о чем я думаю. Мы обе придем к этому плану, потому что ничего другого сделать не в состоянии. Пока Ленн верит, что Хуонг спит наверху в маленькой спальне, это может сработать. Просто может.
Кладу его картошку на противень его матери, ставлю его в духовку и начинаю жарить ветчину с яйцами. Каждое движение, каждое привычное действие, сотни раз опробованное и проверенное, чтобы сделать все идеально для него, затягивает меня обратно сюда, в это место. Мой ребенок там, в свинарнике у горизонта. С моей сестрой. А я снова здесь, в этой безлюдной тюрьме, в этом загоне для свиней, творении его рук.
– Решил я с птицей, – говорит Ленн, возвращаясь в дом. – Фазан выглядел напуганным до смерти. Что-та его напугало там.
Белки яиц пузырятся, и я протыкаю их один за другим, подкидываю в печь больше ивняка.
– Малышка Джейни спит?
– Она все еще выздоравливает, пусть отдохнет.
– В маленькой спальне, да?
Я киваю, но мое тело хочет убраться отсюда. Я держусь за поручень из нержавейки на плите, старой плите его матери, и порываюсь дернуться и убежать.
Он подходит к лестнице и смотрит наверх. Время замирает.
Он поднимается туда.
Не паниковать. Чистая голова, никаких мыслей.
На столешнице лежит разделочный нож, а рядом с плитой покоится кочерга, и я знаю, что и то и другое против него бесполезно. Моя лодыжка болит. Я прислушиваюсь. Доски пола наверху скрипят, когда он передвигается. Он на лестничной площадке. Теперь он в передней спальне. Он спускается вниз.
– А с печеньем что случилось? Ты что, всю пачку сожрала? Целиком?
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.
Жар от печи обжигает мою лодыжку, по шее стекает пот, капли катятся между лопаток.
– В раковину их уронила. Размокли все. Прости, Ленн.
Он смотрит на меня, словно думает, что со мной сделать, а может, пытается понять, не вру ли я.
– Как думаешь, счас Джейни таблетку дать или попозже? – спрашивает он.
– Парацетамол? Попозже дай, пусть отдохнет.
Ленн смотрит на сковородку.
– Яичницу не запори, а то в доме жрать больше нечего.
Снимаю с плиты сковороду и перекладываю ужин на тарелки. У меня живот сводит от голода, я могу проглотить обе порции, но мне нельзя подавать виду, что что-то не так, что я практически смогла сбежать, что я не знаю, что он держит мою сестру, живую, спрятанную от посторонних глаз, на цепи. Словно я не знаю, на какие ужасы он обрек свою жену.
– Недурно, – говорит Ленн, втыкая вилку в желток, словно ученый, который проводит эксперимент. Поверхность поддается. Я смотрю, как от давления разрывается пленка на желтке, как жидкость насыщенного желтого цвета стекает по его ветчине и картошке. – Сойдет.
Синти, словно измотанный скелет, сейчас под нами в подполе. Мы обязаны друг другу всем. Джордж и Ленни.
– В сарай сегодня ходила? – спрашивает он.
Я закашливаюсь, в горле у меня застряла кожура от картошки.
– Надо было проверить… – начинаю я, и мой голос меняется от застрявшей кожуры.
– На, лимонаду попей, Джейн. Не в то горло попало, – говорит
