а не поворачивают. Я не вижу мерцания поворотников или как кто-нибудь выруливают на его, Ленна, дорогу. Он все еще в магазине. Он еще не вернулся.
– Может, мост подняли? – говорит Синти.
– Боже, надеюсь, что так и есть.
Я видела этот мост много лет назад в местных новостях: я сидела на полу, а его пальцы ощупывали мой скальп. До появления Хуонг. До того, как он сжег мой паспорт, мою одежду и фотографию всех моих родственников. Мост поднимается, чтобы пропускать большие лодки по реке. Машины вынуждены останавливаться. Может, это его задерживает?
Мы в считаные секунды преодолеваем изгородь и мчимся к дамбе.
– Давай вместе перейдем ее, – предлагает Синти. Словно мы идем пешком. Вместе. Джордж и Ленни.
Мы погружаемся прямо в воду цвета темного металла. Там ничего нет: ни угрей, ни крыс, ни тварей, готовых утащить мою сандалию. Вода еще грязнее, чем раньше; и хотя на этот раз мы переходим дамбу в другом месте, я все еще надеюсь выудить из этого вонючего черного ила свою сандалию сорок пятого размера.
Когда мы поднимаемся по крутому берегу и возвращаемся на равнину, которая простирается во все стороны, вода стекает с нас, и мы хлюпаем дальше, разводя под ногами свою грязь. Я снова и снова поскальзываюсь, но Синти не дает мне упасть. Она похожа на маленького олененка, но в ней есть сила шайрской лошади[15].
– Давай, не сдавайся, – говорит она. – Вот так вот, молодец!
Холодно, промозгло, температура с каждой минутой становится все ниже, солнце погружается в землю, обрушиваясь на шпили, которые ни разу не помогли мне, и деревья, к которым я никогда не прикасалась.
Его здесь нет. Он все еще там, в магазине, в своем «Ленд Ровере». Мы возьмем болторез и побежим назад, освободим Ким Ли и выберемся на ту проселочную дорогу.
У меня уже несколько недель нет молока, но грудь болит, как прежде, и жаждет ее. Я жажду ее. Оглядываюсь на свинарник и не боюсь за своего ребенка, с Ким Ли она в безопасности, но я тоскую по дочери. Это такая боль, от которой не помогут лошадиные таблетки. Я в сто, в тысячу раз дальше от своей малышки, чем была когда-либо. И никогда больше не буду. Мы пересекаем поле озимой пшеницы, и Синти замедляет ход. Я стараюсь не сбавлять темп, но теперь мне приходится практически нести ее, наполовину принимая ее вес.
– Почти пришли, – говорю я. – Скоро ты вернешься в свой дом, Синти. Треугольные окна. Скоро расслабишься, давай, не сдавайся.
Она пытается, но в ней почти не осталось жизни. Ее колени трясутся, отчего она спотыкается.
Синти молчит.
– Я не справлюсь сама. Синти, мы теперь зависим друг от друга. Давай, еще рывок. Последний рывок.
– Я не выберусь назад.
– Выберешься. Возьмем болторез, и ты вернешься в нормальную жизнь. Мы обе вернемся.
– Джейн, я доведу тебя до дома, и все.
Печальные разбитые слова плывут и витают в сыром болотном воздухе. Они ждут, когда налетят ветры и унесут их в море. «Я доведу тебя до дома, и все».
Там нет дыма. Нет света. Я оглядываюсь через плечо: вдали темнеет свинарник. Он маленький. Они вдвоем там, в том автодоме, его и его матери, они вместе внутри, никакой еды для Хуонг, никакой смеси. Я возьму немного в доме, это займет всего минуту, секунд тридцать.
Последнее поле.
Плодородный чернозем, давно отвоеванный у морей.
Земля распахана на гребни. Они вдвое выше, и о них вдвое легче споткнуться, чем когда мы шли из дома. Морозов еще нет, но они уже на подходе. Они опускаются с серого неба, словно холодный шелк.
– Его нет, – произносит Синти. – Иди возьми болторез.
Я молчу. Я не возьму. МЫ возьмем. Мы все еще вместе. Мы ковыляем по прошлогоднему ячменю, который хрустит у нас под ногами. Мой носок, носок его матери, протерся до дыр. Назад придется идти с одной босой ногой.
– Зайди в дом и возьми банку смеси и пачку печений. Они лежат у раковины. Я возьму болторез из сарая. – С трудом перевожу дух, мои легкие горят внутри. – На все минута, потом беги обратно.
Синти молчит. Ее рыжие волосы, когда-то такие яркие и вьющиеся, такие красивые, теперь чернеют в сумерках, будто ленты засохшей крови. Но она продолжает двигаться, все, что у нее есть, заставляет ее двигаться. Она почти у цели.
Край поля.
Мы пересекаем низкую изгородь из боярышника, и я касаюсь стены дома. Мы расходимся. Она заходит внутрь, а я, опираясь на стену, иду к сараю. Сегодня дом выглядит мертвым: ни людей, ни света, ни тепла, ни огня. Ни ветчины, ни яиц, ни картошки.
Добираюсь до сарая, открываю дверь и тянусь за болторезом, мой живот напрягается, когда я разгибаюсь. Беру его в руки и получаю прилив энергии от того, что взяла эту ужасную вещь. Он заточил меня здесь, но теперь он освободит мою сестру. Так и будет.
– Пойдем, пойдем, – торопит Синти, стоя в дверном проеме сарая с оттопыренными с каждой стороны карманами.
За ее спиной виднеются огни.
Она оглядывается через плечо, и я вижу фары.
Его фары.
– Нет, – выдыхает она. – Бежим!
Я вываливаюсь из сарая с болторезом в руках, закрываю дверь, и мы бросаемся к углу постройки. Но я уже знаю, что это не сработает. Мы его не перехитрим. Он найдет нас через несколько минут, а потом найдет их. Так или иначе одна жизнь против четырех.
– Давай внутрь, – командую я.
Синти смотрит на меня так, словно я – это он.
– Внутрь, бегом. Доверься мне, нам нельзя пока назад.
Она качает головой. Тоненьким, словно детским, голосом она скулит:
– Я не могу, Джейн.
– Ты там долго не задержишься, доверься мне.
Она смотрит на меня, потом на фары, затем снова на меня. Огни гаснут. Он остановился у ворот на полпути.
– Ты знаешь, что делать? – спрашивает Синти. – Ты вернешься за мной?
Я киваю.
Мы вбегаем в дом, и мне хочется выть. Я снова здесь, в его доме. Холодно. Камера мигает, пока я иду. Синти спускается в полуподвал и молча оглядывается.
Я закрываю дверь на засов.
Потом раздеваюсь догола у запертого ящика с телевизором, забрызгивая грязью половицы, засовываю мокрую одежду под диван, обтянутый пленкой, и бросаю туда же болторез.
Как же мне все провернуть?
Я должна думать головой, у меня нет права на ошибку. Я должна защитить свою семью, всех троих. Всех.
Включаю краны в ванной и бегу на кухню, достаю
