моя мама, – сказала Джудит. – Ему всего два года.
– Чудесный возраст – два года, – сказал Джеймс, высвобождая руку. – Право, я должен…
Он оделся молча. В два года Себастьян заговорил. Джеймс вспомнил, как они с Мари были на кухне, когда зазвонил телефон, она сняла трубку, у нее на лице отобразилось недоумение, сменившееся радостью, искрящейся радостью, она рассмеялась, подозвала Джеймса и поднесла трубку ему к уху. На дальнем плане был слышен голос брата Джеймса, Милтона, повторяющий слова более отчетливо; но в трубке и в ухе Джеймса раздавались другие, воистину восхитительные звуки.
– Мальи, Мальи, тетя Мальи, – говорил малыш. Молитвенно сложив ладони, Мари поднесла их к губам, пряча счастливую улыбку. С тех пор все дети называли ее тетей Мальи.
Джеймс ни за что не женился бы на Мари, если бы знал, что с ним сотворила болезнь.
– Он только что начал говорить, – продолжала Джудит. Одевшись, она порылась в сумочке и достала портмоне. В нем была фотография маленького мальчика: черные кудри, черные глаза и улыбка, открывающая первые зубы, и это был сын Джудит, однако Джеймс мысленно представил себе, как малыш висит на шее у Мари, целует ее в пухлую щеку, а она смеется, крепко прижимая его к себе.
– Очаровательный мальчик, – пробормотал он. Теперь, одетая, Джудит выглядела моложе. Ее косметика осталась на подушках гостиничного номера. Она стала натягивать колготки, но на одной ноге спустилась петля, поэтому она их сняла и выбросила в мусорное ведро. Джудит засунула босые ноги в туфли на шпильках, и туфли впились ей в кожу.
– Если ты с ним познакомишься, он тебе обязательно понравится, – сказала она, и снова в ее голосе прозвучало предложение, прозвучала надежда.
– Извини, – сказал Джеймс. Пожав плечами, Джудит наклонилась, возясь с туфлями, и рассыпавшиеся волосы закрыли ее лицо.
– Мы с тобой еще встретимся? – спросила она.
* * *
Джеймс возвращался домой пешком. У него болели ноги, и ему хотелось, чтобы они болели только от ходьбы. Он просидел десять минут в пабе, нянча полпинты апельсинового сока, дожидаясь, когда табачный дым и запах дешевого лосьона после бритья впитаются ему в одежду и кожу. Будет причина по возвращении домой принять душ. Он должен вернуться домой.
Мари была на кухне.
– Я даже отсюда чую этот запах, – сказала она, оборачиваясь к Джеймсу. Помахав перед носом рукой так, словно запах был роем мух, Мари рассмеялась. – Ты был в пивной, негодный мальчишка!
Она снова повернулась к разделочному столу, слева от нее груда мытых овощей, справа миска с уже нарезанными ломтиками и кружочками.
– Как прошел день? Я прогулялась с Кристой вдоль канала, вместе с малышом Тоби, до самой площади Виктории; это самый долгий маршрут, который осилили его маленькие ножки. Две мили. А потом нас подобрал Бруно, на хорошей машине, не на грузовике с работы, слава богу, и отвез нас в кафе-кондитерскую, мы пили чай с пирожными, и вдруг до меня дошло, что это за кондитерская – та самая, куда пошли мы с тобой, помнишь? Когда только…
Подойдя к ней сзади, Джеймс обнял ее за талию и уткнулся лицом ей в волосы, жесткие, уже начинающие седеть.
– …только познакомились, и я проводила тебя до автобусной обстановки, – закончила Мари, продолжая чистить картошку. Картошки достаточно для кучи народу, но кучи народа у них нет, поэтому то, что они не смогут съесть сегодня, отправится в морозилку.
Наверное, Джеймсу нужно было сказать что-то в свое оправдание, но он не мог. Он подумал, что если заговорит, то скажет не те слова, скажет не то или скажет правду, поэтому он поцеловал Мари в шею и обхватил ее за бедра, думая: «Извини, извини, извини!» И еще он подумал: «Пожалуйста, пожалуйста!», хотя сам не смог бы сказать, о чем просит.
Джеймс думал: «Пожалуйста и извини», обнимая Мари, чувствуя, как она подалась к нему задом, вжимаясь ему в промежность изгибами своих ягодиц, затем она повернула голову, подставляя щеку для поцелуя. У нее в руках по-прежнему были картофелина и нож, но она начала тереться о Джеймса бедрами.
Он снова подумал: «Извини, извини», а Мари тихо застонала от наслаждения и издала смешок, когда его ладони поднялись ей по бедрам к талии, и он подумал: «Останься со мной, я так виноват, останься со мной!»
Затем его ладони поднялись от талии к ее грудям, наполнившись их упругой тяжестью, и Мари снова рассмеялась и прижалась к нему спиной, кладя нож на стол. Она не могла видеть его лицо, и Джеймс был рад этому. Она видела только его руки на своих грудях. Выгнув руки назад, Мари обхватила его за пояс, прижимая к себе.
Ему захотелось воскликнуть: «Я тебя люблю, я тебя люблю, не уходи от меня, я тебя люблю!», но в мыслях у него было лишь «извини», и он ничего не сказал. Мари замурлыкала от удовольствия, и он обнял ее еще крепче.
И почувствовал это.
Отчетливо.
Твердый комок размером с каштан под левой грудью.
Часть II
Колесница[49]
Блю собралась быстро: почти все ее вещи по-прежнему лежали в чемодане. Она запихнула в рюкзак второй свитер, носки на тот случай, если у нее промокнут ноги, бутылку воды и печенье. Ее телефон подключен к интернету, ближайший дом находится в двух милях – можно добраться пешком.
Блю подсунула карточку с паролем под закрытую дверь в комнату Сабины.
В мансардное окно над лестницей были видны плотные облака, скорее белые, чем серые. Блю хотелось надеяться, что дождя больше не будет.
Прокравшись в раздевалку, она надела резиновые сапоги и взяла дождевик; потом можно будет отправить его обратно супругам Парк по почте. О машине и чемодане Блю не думала. Несущественные мелочи.
Сейчас ей нужно было лишь выбраться из этого дома, прочь от этих людей, прочь от бесконечных вопросов, сомнений, недоверия.
Шагнув на затопленный луг, Блю ощутила головокружение. Наверное, понижение сахара в крови. Похмелье. Стресс. Крушение всех усилий, приложенных, чтобы преодолеть смерть матери и зажить нормальной жизнью.
Воды было по щиколотку; грязь старалась засосать сапоги. Блю направилась в противоположную от моста сторону, к цепочке деревьев с другой стороны дома. Они протягивали свои ветви, приглашая ее пожать им руки, переплести свои пальцы с их многочисленными сучками и позволить унести себя прочь от пансионата «Болото надежды».
Блю полностью сосредоточилась на том, чтобы идти по неровной, болотистой почве. У нее не было никакого плана – только намерение уйти отсюда. Держа в руке телефон, она следовала указаниям навигатора. Мокрые сережки ольхи облепили ей сапоги.
Остальные будут волноваться. Блю старалась не думать об удрученном лице миссис Парк, о панике, которая охватит женщину при мысли о том, что она сделала что-то не так, огорчила гостью, заставив
