потеряли к ней интерес.
Оторопев, я смотрел на нее. Рылся в глубинах памяти, отыскивая ее лицо, но впустую. Она догадалась о моих усилиях и странновато улыбнулась:
– Вспоминаете – и вспомнить не можете, да? В вашей жизни было много подобных историй. Лондон полон девочками, мечтающими о сцене.
– Другие были времена.
– Конечно. У нас всегда есть оправдание: это было в другие времена. И штурмбаннфюрер Ганс Клеммер служил в концлагере в другие времена.
Она наконец сдвинулась с места. До этого стояла неподвижно у галереи, и солнце, отражаясь от поверхности воды, освещало ее. Теперь, повернувшись ко мне спиной, медленно двинулась к полкам. Вглядывалась в корешки книг, словно отыскивала нужную.
– Мужчине трудно представить себе всю горечь разочарования, пережитого этой девочкой. Иллюзия одной ночи жила еще несколько дней… А вскоре действительность вдребезги разбила мечту. Пустота… Провал.
– Не удалось пробиться?
– Нет. Исчезла в забвении, подобно многим другим, которых вы, наверно, знавали в лондонских театрах и на голливудских банкетах.
– И что же было потом?
– Потом была война. И эта девочка, как и множество ее ровесниц, пошла защищать отчизну. Записалась добровольцем.
– В Королевские ВВС.
– Да. И там встретила человека, которого полюбила.
– Воздушного стрелка, сержанта Джона Мендера.
– И оцените иронию судьбы: они познакомились в кино, на фильме…
– …про Шерлока Холмса, – наудачу сказал я.
Она сняла с полки книгу. Один из потертых, пожелтелых томов Конан Дойла. И, обернувшись, показала мне:
– «Скандал в Богемии» назывался этот фильм… И столько всякого сошлось и переплелось в нем, что, покуда сержант Мендер рисковал жизнью в налетах на Германию, его невеста, а потом молодая жена буквально проглатывала книги Конан Дойла. – Она показала на полки. – Те самые потрепанные и залащенные тома, которые вы видите здесь.
Она подошла вплотную и сунула книгу мне в руки. Это был сборник рассказов, объединивший под одной обложкой «Приключения Шерлока Холмса» и «Записки о Шерлоке Холмсе». Не было страницы, где не встречались бы абзацы, отчеркнутые или подчеркнутые чернилами или карандашом, с заметками на полях. Этот экземпляр читали десятки раз.
– Девушка узнала Холмса и Ватсона лучше, чем самое себя. Более того, она теперь смотрела на мир так, как научили ее эти рассказы. Но самым любимым из всех навсегда остался для нее «Скандал в Богемии». Она была просто одержима желанием стать…
– Той женщиной, дорогой Ватсон.
– Именно. Прочтите то, что подчеркнуто на первой странице. Прочтите вслух.
И я прочел:
– «Для Шерлока Холмса она так и осталась „той женщиной“. При мне он редко называл ее иначе. В его глазах ни одна представительница ее пола не достойна стоять с ней рядом. Нет, он не испытывал к Ирэн Адлер ничего похожего на любовь. Его холодный, педантичный, но поразительно уравновешенный ум вообще не терпел эмоций, а подобных в особенности. Я бы сравнил Шерлока Холмса с самой совершенной в мире машиной, предназначенной мыслить и наблюдать; влюбившись, он оказался бы в ложном положении. Разговор о нежных чувствах неизменно вызывал у него презрительную усмешку. Он полагал их ценными для наблюдателя, поскольку они помогают разоблачать побуждения и поступки. Но для опытного мыслителя допустить вмешательство в тонко отлаженный, чрезвычайно точный умственный аппарат значило бы поставить под сомнение все результаты его работы. Песчинка в чувствительном приборе, трещина в одной из его мощных линз – вот что такое сильные эмоции для подобных натур».
На этом месте она подняла руку, останавливая чтение:
– Через восемь месяцев после того, как они вместе увидели экранизацию этого рассказа, в ночь на тринадцатое февраля тысяча девятьсот сорок пятого года самолет Джона Мендера был сбит над Германией. Девушка тяжко страдала от скорби и отчаяния, но время постепенно утишило ее боль. Она устроилась на работу машинисткой и счетоводом, поскольку у нее были способности к математике… Поверьте, большие способности.
– Верю, – убежденно сказал я.
– В это время она снова и снова пересматривала все его фильмы – пятнадцать про Шерлока Холмса и остальные. И находила какое-то мучительное наслаждение в этой одержимости. В том, чтобы растравлять давнюю рану. И беспрерывно продолжала читать. И теперь знала наизусть целые страницы Конан Дойла…
Она взяла книгу, с удивившей меня бережной нежностью погладила переплет. И отдала мне.
– Сколько-то лет спустя я встретила человека, и мне показалось – он похож на того, которого я потеряла. И я пошла за ним. Но ошиблась, и все кончилось в Париже. Чем завершилась эта воображаемая история, вам известно.
– О господи! – воскликнул я.
– А знаете… Если бы Конан Дойл написал рассказ про эту девушку, самое подходящее название было бы «Женщина, которая не умела смеяться».
– Стало быть, на острове Утакос действовал не профессор Мориарти. А Ирэн Адлер.
– Похоже на то.
– Я вам сочувствую.
– Мне совершенно все равно, что вы там чувствуете. Это жизнь, Бэзил. – Губы ее искривились в горестной гримасе. – Это жизнь, Холмс… «Мир – это мой демон».
И замолчала надолго, о чем-то задумавшись.
– Я женщина, – вдруг сказала она, – и, значит, вместилище всех дьяволов.
Я показал на полки:
– Патрисия Хайсмит?
– Честертон[96].
– А-а.
Она снова замолчала. Задумчиво оглядела полки и медленно повернулась ко мне:
– Знаете, что сказал перед смертью Ганс Клеммер, когда, прежде чем проломить ему череп, его спросили, не жалеет ли он, что приказал расстрелять пленных летчиков? Хотите знать?
– Разумеется.
– «Жалею лишь о том, что мы не победили». Вот что он ответил.
– Понимаю.
– Да, вероятно, вы начали что-то понимать. Например, мерзкие амбиции Кемаля Карабина или жестокое легкомыслие Веспер Дандас.
– Жестокое легкомыслие? – растерянно повторил я.
– Именно так. Для нее Эдит Мендер была не подругой, а обломками корабля, выброшенными к ее ногам после крушения. Полезная, более или менее умелая прислуга, покорная ее деньгам, ее капризам, ее эгоизму.
Голова у меня пошла кругом. Никогда еще я не испытывал такого смущения и такого раскаяния.
– Должен вам сознаться… – сказал я чуть погодя. – Я приехал сюда, не решив еще, что буду делать дальше.
Она удивилась, но тотчас справилась с собой:
– О чем вы?
– О том, какие шаги предприму, когда во всем удостоверюсь.
Теперь ее напускное безразличие сменилось беспокойством. Взгляд вновь стал ледяным.
– Вероятно, уведомите греческую полицию. Или итальянскую.
– Я должен. Тройное убийство на Утакосе… и, полагаю, тот, кто его совершил, должен ответить.
– Полагаете?
– Что вы предпримете, если я скажу, что больше об этом не знает ни одна живая душа?
Она уставилась на меня с любопытством:
– То есть вы, так сказать, единственный свидетель?
– Да.
Тут на лице у нее появилась улыбка, какой я еще никогда у нее не видел. Такой спокойной злобой повеяло от нее, что мне захотелось отступить на шаг. Я еле совладал с этим желанием.
– Будь это все в романе, – сказала она очень непринужденно, – вам бы постарались заткнуть рот. Как вы считаете?
Я уже овладел собой настолько, что смог обозначить улыбку.
– То есть совершить четвертое убийство?
– Да.
– Сейчас?
– Когда ж еще?
– Так ведь это и есть роман, миссис Мендер… Вы разве не попытаетесь и впрямь меня убить?
Она взглянула в сторону галереи, которую отблеск солнца в озере заливал каким-то ирреальным светом.
– Глупости не говорите.
Я перелистал книгу и нашел то, что искал:
– «Раз-другой за всю мою карьеру я чувствовал, что, изобличив преступника, причиню больше вреда, чем он – своим преступлением»[97].
Она в изумлении обернулась ко мне:
– Вы так считаете?
– Нет. Просто помню, что Шерлок Холмс раз десять по разным мотивам не выдавал злоумышленника полиции.
– Тринадцать, – уточнила она. – Таких случаев набралось у него тринадцать.
– Ну да, конечно. Вы и это знаете лучше, чем я.
Она как будто задумалась.
– Тем не менее… – начала она и осеклась.
– Нет, клянусь Юпитером! – поспешил я прояснить свою позицию. – Не считайте себя в безопасности. То, что я сейчас прочел, касается Холмса. И это не значит, что я собираюсь поступить так же – оставить преступника на свободе.
Наступило долгое молчание. Потом ее очень спокойный голос произнес:
– Не знаю, чего вы добиваетесь, Бэзил. Правда не знаю.
Я задумался над ответом и наконец сказал:
– Вам с этим жить. Быть может, однажды утром вы разбудите меня и расскажете
