нежная, но торжественная мелодия, пронзившая душу монаха и радостью, и благоговейным страхом. Как только она затихла, на лестнице послышались шаги Матильды. Ее прекрасные черты освещала живейшая радость.
– Ты что-нибудь видел? – спросила она.
– Дважды я видел озаривший лестницу столб света.
– Больше ничего?
– Ничего.
– Уже близится утро, давай вернемся в аббатство, чтобы при свете дня нас не увидели здесь.
Легкими шагами перебежала она через кладбище и вернулась в свою келью. Любопытствующий аббат последовал за нею. Закрыв дверь, она поставила на место лампу и корзинку и, бросившись на грудь Амброзио, воскликнула:
– У меня получилось! Получилось лучше, чем я надеялась! Я буду жить, Амброзио, жить для тебя! Дело, которое так меня страшило, стало источником невыразимых радостей! О, если бы я осмелилась поделиться с тобою своей силой! Ты возвысился бы над мужчинами, как я нынче одним смелым шагом возвысилась над женщинами!
– И что же мешает тебе, Матильда? – перебил ее монах. – Почему ты делаешь тайну из того, чем занималась в пещере? Считаешь меня недостойным твоего доверия? Матильда, если ты не делишься своей радостью со мной, не должен ли я усомниться в искренности твоей любви?
– Твои упреки несправедливы! Мне больно оттого, что приходится скрывать от тебя свое счастье. Однако виной тому не мои, а твои свойства, мой Амброзио. Ты слишком долго пробыл монахом, твой разум порабощен предрассудками, внушенными тебе воспитателями; суеверие заставит тебя отшатнуться от идей, которые я научилась уважать и ценить. Но я знаю твою способность рассуждать, я с радостью вижу, как блестят от любопытства твои глаза, и надеюсь, что в один прекрасный день смогу довериться тебе. До того дня сдержись. Помни, что ты поклялся мне не спрашивать о делах нынешней ночи. Я надеюсь, что ты сдержишь обет, данный мне, – добавила она, улыбаясь, и легко поцеловала его, – хотя нарушение обетов, данных небесам, я тебе прощаю.
От прикосновения ее губ кровь монаха вскипела. Роскошные и безудержные схватки прошлой ночи повторились, и любовники расстались, лишь когда колокол зазвонил к заутрене.
Они и впредь часто доставляли друг другу наслаждение. Монахи радовались чудесному выздоровлению поддельного Розарио, и никто из них не догадывался, какого он пола на самом деле. Аббат же, видя, что его ни в чем не подозревают, без опаски дал волю страстям и спокойно обладал своею любовницей.
Частые упражнения в грехе сделали его бесчувственным к укорам совести. Эти перемены поощряла Матильда; но она вскоре заметила, что разнузданная вольность ее ласк пресытила любовника. Прелести ее стали привычными и уже не вызывали того взрыва желаний, как поначалу. Лихорадка страсти прошла, и Амброзио мог теперь подмечать все мелкие недостатки подруги; а там, где недостатков не находил, в своем пресыщении он их выдумывал. Полнота наслаждений пресытила монаха. Прошло чуть больше недели, а он уже устал от своей красотки; горячий темперамент еще побуждал его искать ее тело ради удовлетворения похоти, но когда прилив достигал наивысшей точки и спадал, Амброзио оставлял подругу, чувствуя лишь равнодушие, и его нрав, от природы непостоянный, побуждал его мечтать о разнообразии.
Обладание, ставшее привычным, надоедает мужчине, а чувства женщины только усиливает. Матильда с каждым днем все крепче привязывалась к монаху. С тех пор как она отдалась ему, он стал дороже ей, чем прежде, и она была благодарна ему за те игры, которые они изобретали вместе. К сожалению, по мере того, как ее страсть разгоралась, любовь Амброзио остывала.
Матильда не могла не заметить, что общение с нею становится все тягостнее для него день ото дня; когда она говорила, он слушал невнимательно; ее превосходное музыкальное искусство больше его не развлекало, а если он и удостаивал ее похвал, они звучали принужденно и холодно. Он более не глядел на нее с обожанием, не восхищался ее чувственностью, как пылкий любовник.
Все это Матильда хорошо понимала и удваивала усилия, чтобы взбодрить угасающее пламя его любви. Усилия эти были обречены на неудачу, поскольку Амброзио воспринимал их как назойливость, и те средства, к которым она прибегала, чтобы его вернуть, были ему неприятны. Однако их противозаконная связь продолжалась; но теперь обоим было ясно, что его привлекает не любовь, но жажда грубых телесных ощущений. Его организм нуждался в женщине, а Матильда была единственной, которая могла удовлетворить эту нужду, не подвергая его опасности. Несмотря на ее красоту, любая другая встреченная особа женского пола вызывала у него сильнейшее желание; но, боясь, как бы его лицемерие не стало явным, он скрывал свои наклонности в глубине души.
Боязнь эта отнюдь не была врожденным свойством Амброзио; но полученное им воспитание, основанное на страхе, сильно повлияло на его характер. Если бы он провел молодость в миру, то проявил бы много блестящих мужских качеств. От природы он был предприимчив, стоек и бесстрашен; у него было сердце воина, и он мог бы прославиться как полководец.
В его характере не было также недостатка великодушия: нуждающиеся в помощи всегда находили в нем сочувствующего слушателя. Добавим к этому блестящие умственные способности, обширную эрудицию и умение судить быстро и здраво. С такими качествами он мог бы стать украшением родной страны. Задатки их он проявил уже в раннем детстве, и родители наблюдали за развитием его достоинств с глубокой радостью и восторгом. К несчастью, еще ребенком он лишился родителей и оказался во власти родственника, у которого не было иного намерения, как убрать его навсегда с глаз долой. С этой целью он препоручил мальчика своему другу, бывшему тогда настоятелем капуцинов. Этот аббат, образцовый монах, приложил все усилия, чтобы ребенок усвоил, что вне стен обители счастья нет.
Ему это вполне удалось. Заслужить вступление в орден святого Франциска было для Амброзио пределом амбиций. Его наставники тщательно подавляли те добродетели, величие и бескорыстие которых плохо подходили для монастырского мирка. Вместо общей доброжелательности он усвоил узкое, эгоистичное пристрастие к своей обители; ему внушили, что сочувствие к людским прегрешениям – самое черное преступление; благородную прямоту характера заменили угодливым смирением; чтобы сломить его природный дух, монахи застращали молоденького послушника, отягощая его разум жуткими химерами, фантазиями, какие способно породить суеверие; они расписывали адские мучения проклятых самыми темными красками и грозили вечной погибелью души за малейшую провинность.
Неудивительно, что постоянная сосредоточенность воображения на этих страшных предметах сделала его робким и тревожным. Кроме того, живя вдали от широкого мира и будучи совершенно незнакомым с реальными опасностями жизни, он представлял ее себе гораздо более страшной, чем в действительности. Выкорчевывая лучшие его качества и сужая кругозор, монахи оставляли
