Дрю снова останавливается, разглядывает тебя сквозь дымный маслянистый воздух так, будто видит впервые.
— Роб, — говорит он. — А ты, оказывается, мразь.
— А ты до сих пор не знал? Все давно знают.
— Не все. Саша тоже не знала. До сегодняшнего дня.
Он разворачивается и быстро идет вдоль воды. Но ты бросаешься за ним — тобой овладевает шальная идея, что если не отпускать Дрю, не терять его из вида, то можно еще как-то закупорить то страшное, что ты выпустил наружу. Она еще не знает, уговариваешь ты себя. Пока Дрю здесь, пока ты его видишь — она не знает.
Ты крадучись идешь за ним, держишься метрах в пяти, иногда переходишь на бег, чтобы не отстать. Один раз он оборачивается, орет: «Не смей ко мне приближаться!» Но ты чувствуешь: он не знает, куда ему идти и что делать, — и это вселяет в тебя надежду. Пока еще ничего не случилось.
Между Манхэттенским и Бруклинским мостами Дрю замедляет шаг, останавливается. Здесь пологий берег, как на галечном пляже, только вместо гальки мусор: старые покрышки, щепки, осколки, обломки, обрывки грязной бумаги, пластиковые мешки — все это плавно сбегает к воде. Дрю стоит среди этих завалов и смотрит вдаль, ты ждешь. Потом он начинает раздеваться, и сначала ты думаешь — нет, не может быть; но он уже снял куртку, свитер, две футболки, надетые одна на другую, майку. Ты разглядываешь его голое до пояса тело, сильное и мускулистое, как ты и представлял, только легче и тоньше, волосы на груди — два темных треугольника друг на друге, сверху побольше, внизу поменьше — как туз пик.
В джинсах и ботинках, он шагает прямо по мусору к самой кромке воды и взбирается на торчащий из нее бетонный блок — несостоявшийся фундамент чего-то давно забытого. Расшнуровывает и отбрасывает ботинки, стягивает джинсы, трусы. Даже сквозь страх ты замечаешь грубую красоту мужского тела.
Дрю оглядывается, и ты видишь его спереди — черные лобковые волосы, сильные ноги.
— Давно хотелось тут поплавать, — тусклым, безжизненным голосом говорит он, отталкивается и, вытянув руки, прыгает далеко вперед. До тебя долетает всплеск и одновременно то ли хрип, то ли крик — но Дрю уже выныривает, пытается перевести дыхание. Воздух градусов шесть-семь, не больше.
Вскарабкавшись на бетонный блок, ты тоже начинаешь раздеваться: от страха ты отупел, тобой движет одна невнятная надежда, что если ты сумеешь преодолеть этот свой страх, то кому-то что-то этим докажешь. На холоде твои шрамы натягиваются как струны, член съежился до размеров грецкого ореха, бывшая футбольная мускулатура уже начала расползаться — но это не важно, Дрю все равно на тебя не смотрит: он плывет, рассекая воду длинными мощными гребками.
Ты прыгаешь, неловко шлепаешься о воду и сразу же ударяешься коленом обо что-то острое. Холод смыкается вокруг тебя, вышибает дыхание. Ты отчаянно барахтаешься, тебе хочется поскорее выплыть из этой свалки; ты представляешь, как снизу к тебе когтями тянутся ржавые крючья, сейчас ухватят за ногу или вцепятся в пах. Болит ушибленное колено.
Подняв голову, ты отыскиваешь глазами Дрю. Он плывет на спине.
— Эй, — орешь ты. — А мы отсюда выплывем?
— Выплывем, Роб, — отвечает он своим новым, безжизненным голосом. — Как заплыли, так и выплывем.
Ты больше не пытаешься говорить: все силы уходят на барахтанье и на судорожные попытки вдохнуть. Тебе теперь не холодно, по коже разливается тепло, как в тропиках. Вой в ушах понемногу стихает, ты снова дышишь. Оглянувшись, ты поражаешься тому, как сказочно красиво кругом. Вода обтекает остров. Буксир вдалеке прорезает воду черным резиновым носом. Статуя Свободы. Гудящий под колесами Бруклинский мост похож на арфу, вид снизу. Церковные колокола звонят вразнобой, будто просто болтаются на ветру, как мамины колокольчики над крыльцом. Ты движешься быстро, и когда оборачиваешься взглянуть на Дрю, не можешь его отыскать. Возле берега плавает человек, он отчаянно машет руками, но на таком расстоянии ты его не узнаешь. «Роб!» — слабо доносится до тебя, и ты понимаешь, что слышишь этот голос уже давно. Щелкают ножницы страха, и становится вдруг кристально ясно: тебя несет течение — это пролив, в нем есть течения — ты знал об этом — знал, но забыл — ты кричишь, но жалкая капля твоего голоса теряется в равнодушии окружающих вод — все это в одно мгновение.
— Дрю, помоги!
Пока ты молотишь по воде руками и ногами и уговариваешь себя не поддаваться страху — страх истощает силы, — ты легко отделяешься от своего тела, как делал и раньше, иногда сам того не замечая, и, предоставив Роберту Фриману Младшему бороться с течением самостоятельно, поднимаешься выше, откуда лучше видно пролив, дома, улицы, бесконечные коридоры авеню, общагу, заполненную дыханием спящих студентов. Ты проскальзываешь в Сашино открытое окно, проплываешь над подоконником, заставленным сувенирами ее дальних странствий, — вот белая морская раковина, маленькая золотая пагода, пара красных игральных костей. В углу комнаты стоит арфа с деревянной табуреточкой. Саша спит на своей узкой кровати, в ярком пятне пережженных рыжих волос. Ты опускаешься возле нее на колени, вдыхаешь знакомый запах ее сна и шепчешь ей в ухо все сразу: Прости меня, и Я верю в тебя, и Я всегда буду рядом, буду защищать тебя, и Я не покину тебя, я теперь в твоем сердце до конца твоей жизни, — но вода тяжело давит на мои плечи и грудь, и я просыпаюсь и слышу, как Саша кричит мне в лицо: Борись! Борись! Борись!
Глава 11
Прощай, моя любовь
Соглашаясь ехать в Неаполь на поиски пропавшей племянницы, Тед Холлендер изложил мужу сестры, взявшему на себя все расходы, вполне конкретный план: он будет курсировать по вокзалам и другим местам скопления праздношатающейся обкуренной молодежи, расспрашивая про Сашу. Саша. Americana. Capelli rossi — американка, рыжие волосы — так он планировал ее описывать, даже отрабатывал произношение, и раскатистое «r» в слове rossi уже получалось у него прекрасно. Но, пробыв в Неаполе неделю, он пока еще ни разу не произнес это «r» вслух.
Сегодня он наконец твердо решил идти искать Сашу, но вместо этого отправился на развалины Помпей, где разглядывал раннеримские фрески, смотрел на маленькие человеческие тела, разложенные для туристов в итальянских двориках с колоннами. Сидя под оливковым деревом, он съел банку тунца, потом долго вслушивался в гулкую волнующую тишину. Под вечер он вернулся в гостиницу, дотащил усталое тело до огромной двуспальной кровати и позвонил Бет — своей сестре и Сашиной матери, — чтобы сообщить ей, что усилия пока ничем не увенчались, еще один день мимо.
— Ясно. — Бет в Лос-Анджелесе вздохнула, как вздыхала в конце каждого дня. Ее разочарование заключало в себе столько энергии, что казалось чуть ли не отдельным мыслящим существом: во всех телефонных разговорах с сестрой Тед ощущал его присутствие.
— Мне жаль, — сказал он, и капля яда растеклась по его сердцу. Все, поклялся он себе, завтра он идет искать Сашу. Но одновременно с этой клятвой он продолжал планировать экскурсию в Музео Национале, где хранятся нежно любимые им «Орфей и Эвридика» — мраморный барельеф, римская копия с греческого оригинала. Сколько лет он мечтал об этой встрече!
