я, Пепельников, начинаю понимать, откуда столько оптимизма в советских песнях.
Нет на месте — ну и черт с тобой, позвоню потом, главное — кровь из носу начать сегодня! Дз-зынь!
— Алло!
— Дима?
Людмила Леопольдовна Косицкая — мой ангел-хранитель на грешной земле поэтического перевода: я ведь переводчик, черт возьми; связной культур, а не куплетист какой-нибудь!
— Здравствуйте, Людмила Леопольдовна!
— Здравствуй, Дима. У меня есть к тебе дельце. Но сначала выкладывай, какие новости…
Новостей уйма. Денег нет, за телефон не заплачено, картошку надо купить, ремонт… «Ни дня без строчки» — это прекрасно, но без учета реальности. Как в августе закинул я своего Венслея на полку, так за два месяца до него и не добрался. Ему-то что, он два века ждал…
Но видит бог: разделаюсь с халтурой, заткну финансовую дыру и сразу осяду в библиотеке.
— Двигается помаленьку, — лукавлю я.
— Давай, милый, давай!
От радостного голоса Косицкой мне становится стыдно. Странно признаваться, но я до сих пор, как малец, боюсь ее огорчить.
Ничего, ничего… Как говорится, будет день — будет пища; авось и до Венслея доберемся.
А пока что под руками юлой вертится Чудище — и визжит, и кричит «Алё!», и желает лично повертеть колечко. Ирка ожесточенно натирает яблоко, и по ее съежившейся спине ясно, что в борьбе с этим стихийным бедствием, нашей дочерью, — каждый за себя.
— Извините, Людмила Леопольдовна! — кричу я, не слыша собственного голоса. — Я потом позвоню.
Будет у меня здесь нормальная жизнь, а?
— Катя, у тебя есть свой телефончик! Этот телефон НЕ НАДО ТРОГАТЬ!
Чудище немедленно начинает кривить ротик и, не забывая поглядывать в мою сторону, выдает на-гора Очень Горький Плач.
— Ни капельки не жалко! — безжалостно уверяю я. — Ни ка-пель-ки!
Чудище с воем топочет к маме.
— Кто обидел мою девочку? — не переставая тереть яблоко, интересуется мама. — Кто?
— Имка, Имка!
— Нехороший Имка. Мы за это не дадим ему тертого яблочка и вкусной кашки!
Через минуту ябеда сидит перед тарелкой и радостно размазывает содержимое по доступным предметам.
Десять часов, а день еще не начался. Куда-то я еще должен был позвонить, кроме… И раньше, чем вспоминаю куда, уже ищу на холодильнике записанный карандашом номер: Пашка!
Господи, а я-то забыл. Пашка.
Медленно накручиваю диск, уже зная, что нажму на рычаг, прежде чем начнутся гудки. Что говорят в таких случаях? И что им теперь мои слова?
Года три назад одна моя знакомая притащила в институт белобрысого пижонистого акселерата с кожаным шнурком на шее и тетрадкой в руках. Акселерата звали Паша. Поглядывая на меня с холодноватым интересом и в буквальном смысле слова сверху вниз, он отдал тетрадку, записал мой телефон, бросил «чао» своей пионервожатой и отчалил, помахивая спортивной сумкой.
В общем, нахал.
Стихи его, аккуратно переписанные печатными буковками с редкими островками вымарок, я читал не без ехидства. Стихи были жутко вторичные — что-то такое о жизни, в которой все обман, кроме неба. В общем, сопли.
Он позвонил, как договаривались, через неделю, мы сели в метро, и под шум поездов полчаса я безжалостно обгладывал косточки его строк — почти дословно повторяя выражения, в которых лет за десять до того один маститый поэт демонстрировал мне мою поэтическую немощь. Сержант, вымещающий на новом наборе курсантские свои унижения…
Акселерат сидел бледный, молчал. Один раз, переусердствовав, я поймал на себе взгляд, полный такой затравленности, что сбавил обороты.
На прощанье я милостиво предложил показывать мне то, что он будет писать. Мне понравилось быть мэтром. И вообще, сказал я, не стесняйся, звони. Он кивнул и начал запихивать в свой баул тетрадку. Тетрадка не лезла, и акселерат с силой и ожесточением ударил по ней.
Я думал, он больше не объявится.
Но он объявился — и пригласил меня на какую-то вечеринку, где должен был петь какой-то никому не известный и, разумеется, гениальный бард. Я отказался; мы разговорились. Суждения его, в отличие от стихов, были оригинальны. Так Паша стал моим приятелем.
Стихов своих он мне больше не показывал, и это меня задевало.
Однажды он все-таки вытащил меня на сборище юных московских инопланетян. Инопланетяне рассматривали меня с живым интересом естествознателей к хорошо сохранившемуся реликту. Мой юный гид, сидя в уголке, тихонько посмеивался в намечающиеся полоски усов.
Так,
