Уж больно вертляв. Остальные сами сдались.
– Отпускай, – сказал Бошняк.
Бадмаев откинул запор, открыл дверцу.
Темнота внутри кареты на мгновение замерла. Из неё посыпались: Пьеро, чёрный рыцарь, скоморох, мужик без головы, Хуалар… Последним, смяв в лепёшку маскарадный костюм, выпал Турумбар. Его падение напугало остальных, и они, путаясь в травах, побежали по лугу туда, где темнел лес.
Деревья у дороги махали листьями, как барышни ладошками. Было утро. Было свободно и хорошо.
Истопник не торопясь шёл рядом с телегой:
– Вот оно как, Дмитрий Кузьмич… Две райские птицы сказали, что если я первый Царицу ночи найду, то полное отпущение грехов получу. Там ещё условия были, но их я давно выполнил. И смерть принял, и против вас в итоге прав оказался. Ну я сразу Царицу искать. Маскарад-то ещё как следует не разогрелся. Темень. Черти по лесу бегают. А один пьяный лежал. Я с него шкурку-то и снял. Мой костюм. По размеру. А потом гляжу – лодки этак ёлочкой выстроены. Неспроста, думаю, лодки. Сел. Поплыл. А посреди воды островок махонький. А на нём цветок. А в цветке девчушка такая смешная. Лампа в руке дрожит. Глазищи от испуга с кулак. Хошь верь, хошь нет, а руки у меня словно отсохли, и слеза прошибла. Одна. Сроду не плакал, да и тут нечего…
Истопник осклабился, шмыгнул носом.
– Конечно, всё это выдумки маскарадные. Но мне, ей-богу, так легко вдруг стало. Ну их всех, думаю. Поедем сейчас с Дмитрием Кузьмичом во Псков, на кораблик сядем, поплывём, заживём. И будет нам хорошо, – истопник снял фартук, бросил его в кусты, растёр запотевшую от толстой кожи грудь. – И тебя, Дмитрий Кузьмич, вылечим. Сейчас врачи знаешь какие стали? Все болячки им по зубам. Мёртвому в черепуху вставят этакую шестерёнку с пружинкой, а он как давай ско́кать. И не остановишь.
Ему показалось, что Ушаков улыбается.
За пригорком, за лесом блеснули купола Пскова.
Истопник и капитан Екиманов сидели за столом в каюте на корабле «Чехонь». За крошечным оконцем плескала река Великая.
– Стало быть, не поможешь? – спросил истопник.
– Ты знаешь, где Америка-то? – Екиманов смотрел насмешливо.
Он не был похож на капитана и больше напоминал торговца рыбой, которому повезло с лодкой.
Екиманов ткнул большим пальцем себе за спину:
– Там никакой Америки нет.
– А вот мы и проверим.
Истопник вынул из сумы пачку ассигнаций. Отделил от них треть, придвинул капитану.
– Как-то меня Дмитрий Кузьмич из-под огня воинов Сурхай-хана выносил… Смотрю я на себя. Грудь разворочена, сердце своё вижу… – истопник усмехнулся. – Так вот, я его и спрашиваю: «Куда это ты меня? Я же мёртвый». А он ответить не успел. Его как раз пуля в лоб хлопнула. Он уже мёртвый мертвого нёс. Вот тогда я и успокоился.
– Мы по Великой на юг до самого истока пойдём, – сказал Екиманов, глядя на деньги и не трогая их.
– А там что?
– Россия. У нас везде Россия.
Истопник поднялся:
– Скажи своим, чтобы Дмитрия Кузьмича на корабль отнесли. А я тут кренделей куплю. Дмитрий Кузьмич кренделя любит.
Истопник выбрался на палубу, спустился по сходням на берег. Огляделся по сторонам. Мужики по пояс в воде крепили просмолённые опоры для причала. Впереди кипела рыночная площадь. Пахло рыбой, войлоком, яблоками. Далью и морем сверкала в глаза Великая река. Гудел от смоляных ветров деревянный кремль, разбрасывал калёный звон по белым улицам.
Истопник зашагал к торговым рядам. Оставив за спиной горшки с кашей, розовые телячьи ноги, увидал загорелого от печи калачника. Вынув деньги, купил и надел на шею большую связку кренделей.
Зарясь на кренделя, кричали над головой истопника чайки.
Лавр Петрович вместе с ищейками поднялся на борт «Чехони».
– Следственный пристав Переходов, – сказал вышедшему навстречу Екиманову. – Чего везёшь, мил человек?
– Пеньку, – ответил Екиманов.
– Значит, пеньку, – согласился Лавр Петрович. – А такого здорового, почти мёртвого, не везёшь?
– Не везу, – ответил Екиманов.
Лавр Петрович ухватил капитана двумя пальцами за нос так, что у того потекли слюни.
– Ты мне дурку-то не городи, – выкручивая нос, сказал Лавр Петрович. – Народец видел, как морячки его на «Чехонь» твою заносили. Где он?.. Скажешь, нет?
Капитан согласно моргнул. Лавр Петрович отпустил нос.
– Ну?
Капитан кивнул на лестницу, что вела в трюм.
– Стеречь, – сказал Лавр Петрович.
Ищейки приняли капитана под руки.
Лавр Петрович загрохотал сапогами, спустился в каюту. Здесь было тихо, тесно, пахло больным, оставленным всеми человеком. Так пахло от беспалого братца Петруши, который всю зиму пытался вытренькать на гитаре «Где ж ты, милая моя…». И вытренькал, и, криво раскрывая рот, радовался, и пел своим тонким неверным голоском невесть что, не попадая ни в слова, ни в мелодию, ни в такт.
Ушаков лежал на нарах, глядел в потолок. Лавр Петрович подошёл к большому неподвижному телу. Взял руку Ушакова, поднял её, отпустил. Рука безвольно упала мимо лежака.
Ушаков услышал гитарный звон, увидел ставшего за Лавром Петровичем голого старика с ключами на скрученной в пояс дерюге.
– У него только глаза живые, – сказал старику Лавр Петрович. – Нечто глаза арестовать можно?
Старик наклонился так низко, что в дыре рта его Ушаков увидел звёзды и тёмное солнце.
– Может, ему того? Дохтура какого? – спросил Лавр Петрович.
Старик распрямился, громыхнул ключами:
– Где ж ты видел, чтобы мучеников лечили?
– Какой же это мученик? Тыква ты старая.
Лавр Петрович крякнул с досады, присел на нары, вытер со лба пот.
Над пристанью таяло застрявшее в небе облако.
Лавр Петрович спустился на пристань:
– Куда болезного везёшь? – спросил капитана.
– По Великой, а там как Бог даст, – ответил тот.
– Второй где?
– Прогуляться вышел. Теперь, видно, не вернётся.
– Плыви, – сказал Лавр Петрович.
Екиманов удивлённо кивнул на корабль:
– С ним?
– Плыви. И кормить не забывай.
Капитан с сомнением поглядел на матросов, что сидели на корме, крикнул:
– Пошевеливайся, не то…
Матросы кинулись убирать сходни, отвязывать канаты.
Лавр Петрович поманил пальцем ищеек:
– На рынке истопник. Смотрим.
Зашагал в сторону рыночной площади. Ищейки и солдаты не успевали за ним.
– Глядеть в оба, – скомандовал Лавр Петрович.
– А как мы его узнаем? – спросил Бадмаев.
– Фартук на нём кожаный, – ответил Лавр Петрович. – Как на кузнеце.
Егеря рассыпались в цепь.
Пройдя торговые ряды и чуть не споткнувшись о лежащую посреди дороги пьяную бабу, Бадмаев выбрался на задворки рынка. Здесь были навалены короба, разбитые колёсные обода, старые хомуты… На брёвнах сидели мужики, глядели на широкую синюю гладь реки. Среди них был и истопник, ел крендель, смотрел, как «Чехонь» отчаливает от берега, распахивая ветру дерюжий парус.
Бадмаев присел на бревно рядом.
– Почему народу не сидится? – спросил рябого товарища черноволосый с задумчивым лицом мужик. – Всё мельтешит. Плывёт. Торгует.
– Потому что войны нет, – ответил рябой. – Вот случится она – весь народ при деле и душа правды просит.
– В чём же она, правда? – спросил черноволосый.
– А в том, – ответил рябой, – что каждому узнать охота, живой он али уже наоборот?
Порыв ветра поднял в воздух мелкий мусор, разметал первые скупердяйские кучки сухих листьев.
– Я-то, знамо дело, живой, – сказал
