пошла вдоль берега, руками раздвигая туман.
Под ногами гнулись гнилые ветки.
– Жарко что-то, – Смерть сняла балахон, и он одним концом потянулся за ней по песку.
Туман и темнота скрадывали детали. Бошняку были видны лишь нарисованные на маскарадном костюме кости. Отчего казалось, что он идёт за неудачно сросшимся скелетом.
Бошняк оступился и чуть не упал.
Из тумана проявился тёмный борт привязанной к берегу лодки.
– Малафей… Говорил же ему, – под нос себе пробормотала Смерть. – Лодки надо было ёлочкой ставить, и хотя бы одну лампу, для вида…
Смерть сняла с колышка лодочную петлю.
– Прошу, – сдержанно сказала она.
Бошняк шагнул в лодку. Смерть оттолкнула её от берега и, замочив ноги, запрыгнула сама. Вставив вёсла в уключины, принялась неторопливо грести. С тихим плеском вёсла входили в ночную воду. Лодка медленно скользила сквозь рваный туман.
– Мы плывём на другой берег? – спросил Бошняк.
– Думаете, он есть? – спросила Смерть.
Лодку окутала пустота. Здесь не было ни верха, ни низа, ни звёзд.
Бошняк различил странный шелест, словно кто-то легко тёр друг о друга листы бумаги.
Лодка вплыла в камышовые заросли.
– Чёрт, – сказала Смерть. – Промахнулись немного.
Лодка сдала назад, развернулась, поплыла навстречу слабому течению.
Смерть налегла на вёсла:
– На самом деле я собиралась убить всех. Но лодок и вуалей на всех не хватило. Где же мы, едрёна мать?
Вскрикнула ночная птица. Смерть вздрогнула.
Сложенные вёсла стукнули о борта.
– Всё, я устал, – Смерть сняла с себя маску. – И мы заблудились.
Перед Бошняком сидел некрасивый человек с усталым подвижным лицом. Все мысли и чувства невольно отражались на нём.
– Давайте я на вёсла сяду, Александр Сергеевич, – предложил Бошняк.
– Извольте, – легко согласился Пушкин.
Они неловко поменялись местами.
– Вы меня арестовать приехали? – спросил Пушкин.
– За что же я должен вас арестовать? – спросил Бошняк.
Пушкин пожал плечами:
– Как за что? За стихи. Разве меня нельзя арестовать за стихи? Это же большой труд. Даже в этом простеньком маскараде заложено сорок импровизаций и двадцать три сюжета. Из них ваш – самый простой.
– Отчего же простой?
– Я слишком поздно узнал, что вы будете. С историями всегда так: задумываешь одно, пишешь другое, а выходит третье. Бьёшься, как карась на льду, – Пушкин усмехнулся. – А тут появляетесь вы и говорите, что мои труды недостойны даже такой мелочи, как арест.
И, помолчав, добавил:
– Возьмите вправо.
– Вправо я уже брал, – последний раз Бошняк сидел в лодке, когда пригласил на свидание Любочку Татарскую. Любочке было тринадцать, а Бошняку – девять. И он потерял весло.
– А берег где? – спросил Пушкин.
– Это я у вас должен спросить, – ответил Бошняк.
– Может, покричим? – спросил Пушкин.
– Ну покричите, – пожал плечами Бошняк.
– Нет, один не буду. А давайте попробуем, как в либретто написано, – сказал Пушкин и протянул Бошняку комок ткани.
– Это ещё что? – не переставая грести, спросил Бошняк.
– Вуаль, – ответил Пушкин. – Специально для вас приберёг.
С повисших над водой вёсел срывались капли.
– Вы что, шутите так? – Бошняка не оставляло чувство, что Пушкин непрестанно дурачится, сохраняя при этом серьёзный вид.
– По истории Царицу ночи может увидеть только тот, кто умер, – неуверенно сказал Пушкин. – Вдруг сработает?
– Я влево заберу, – не сразу ответил Бошняк.
Некоторое время плыли молча.
– Дайте сюда вашу вуаль, – сказал Бошняк.
Бошняк накинул вуаль. Мир вокруг него обратился в осколки и огоньки.
Лодка снова вплыла в камыши.
– Ну куда, куда, – вяло возмутился Пушкин.
– Так не видно ж ничего.
– Снимайте. Её всё равно там нет. Каролина Адамовна должна была стать Царицей ночи. Я хотел, чтобы вы нашли её. Но перед самым маскарадом она сказала, что это глупо. И уехала, – Пушкин вздохнул. – Многие думают, что если сказка, то счастливый конец. Подвиги, преданность, любовь и всякая такая мишура… Но потом бац: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день». А что это такое – «долго и счастливо»? Как это написать? Я и сам, право, не знаю.
Под ногами захлюпала вода.
– Лодка течёт, – сказал Бошняк.
На горизонте вспыхнул фейерверк Хермана Хиппеля. Странные, неизвестные истории, знаки вспыхнули и замерцали над лесом.
– Ну вот и приплыли, – сказал Пушкин. – Сейчас там по поляне народ бегает, Смерть ищет. А её-то нет. Хм… – было чему улыбнуться.
Воды было уже по щиколотку. Бошняк и Пушкин выбрались из лодки, пошли сквозь камыши.
Берег придвинулся прелым духом осеннего леса.
– Ну я пойду? – на всякий случай спросил Пушкин. – Тогда, – неловко взмахнул руками, – честь имею.
И, чавкая мокрыми сапогами, зашагал в сторону Тригорского – туда, где уже замирала мелодия вальса.
Туман вокруг Бошняка сгустился, стал похож на воду.
Кто-то тяжело вздохнул рядом. Это была крылатая лошадь. Она ткнулась в его грудь, бережно прихватила мягкими волосатыми губами отворот сюртука.
Дарья Петровна, закутанная в одеяло, забралась с ногами в большое кресло посреди комнаты Евпраксии. Глядела на горящие в камине дрова.
– Ох, Евпраксия, и страху я натерпелась, – торопливо рассказывала она. – Сижу одна с лампой в руках, а кругом темно. Даже засыпать стала. Как вдруг – всплеск. Слышу, лодка в песок вошла и кто-то на землю ступил. «Александр Сергеевич, вы?» – спрашиваю. А тот молчит, не отвечает. Я дыхание затаила. Жду. А потом вдруг пальцы такие страшные, с когтями обкусанными, лепестки раздвигают. И я вижу глаз. Он такой пустой был, Евпраксиньюшка, совсем пустой.
– Господи Боже, – Евпраксинья перекрестилась. – И что же?
– Я сил лишилась. Не могу ни рукой пошевелить, ни закричать. А он лепестки-то раздвигает. Лицо в шерсти. На голове – рога. И улыбка такая, как будто он неделю не ел, а теперь еду увидел. А потом вдруг всё… Улыбаться перестал. Будто видом моим разочаровался. Руки убрал. Исчез. И слышу: лодка отчалила.
– Должно быть, один из чертей заблудился, – Евпраксия налила из маленького железного чайника в кружку горячего глинтвейна, протянула Дарье Петровне. – Иногда Александр Сергеевич теряет меру. Впрочем, за это мы его и любим.
Дарья Петровна обхватила кружку холодными пальцами:
– А потом, Евпраксия, душенька, цветок раскрылся, и я оказалась посреди сияния. Все смотрели на меня. Водяной, русалка, кот, какая-то хрюшка. Все! Они будто всегда ждали моего появления в своих незатейливых жизнях. И я явилась им, такая прекрасная, такая удивительная и единственная, какой и должна быть. Я вдруг ощутила в себе силу, которая способна управлять миром. Почувствовала, что любое слово моё, любое желание будет вмиг исполнено. Но я не знала, что должна пожелать, что вымолвить. Но знала, что Александр Сергеевич смотрит на меня и любуется мной.
Дарья Петровна поднесла кружку к губам:
– Что это? Глинтвейн?
Принялась жадно пить.
– Милая, милая, Дашенька, – сказала Евпраксия. – Не было здесь Александра Сергеевича. Говорят, что не было.
– Ты просто живой была, душенька, – ответила Дарья Петровна. – Оттого и не видела.
У кареты стояли Блинков и калмыки. Их глаза горели в темноте, как у нашкодивших котов. Карета раскачивалась, отзывалась возмущёнными голосами.
– Кто там? – спросил Бошняк.
– Пушкина ловили, – почему-то за всех ответил Бадмаев.
– И много наловили?
– Полна коробочка, – придвинулся и сбивчиво зашептал Блинков. – Одного чёрта только не спымали.
