о старшей сестре (которой всегда охотно подчинялась) с презрением и неприязнью, ибо Нелли не понимала того, чего понимать не желала.
Но тут, к счастью, вернулся Франц. Почувствовав, что в комнате опять нависла предгрозовая тишина, он нерешительно направился к женщинам. Мягкими мелкими шагами, как бы ступая по нетвердой почве.
– Долго же ты с ним торчал. Ну что ж, мне все равно, это удовольствие, по-видимому, нам предстоит испытать еще не раз. Теперь повадится ходить, адрес известен.
Франц ужаснулся.
– Нелли… как ты смеешь, да ты не понимаешь, что это за человек. Если бы он захотел прийти ко мне, о чем-то попросить, то давно бы пришел. Отыскал бы мой адрес в официальном справочнике. Неужели тебе непонятно, что Фердинанд не приходил именно оттого, что ему плохо? Ведь он знает: я для него сделал бы все.
– Да уж, для таких тебе ничего не жаль. Встречайся с ним, пожалуйста, я не запрещаю. Только не у нас дома, с меня хватит, вот, смотри, какую дырку прожег сигаретой, и вот видишь, что на полу творится, даже ног не вытер дружок твой… Конечно, я могу подмести… Что ж, если тебе это нравится, мешать не буду.
Кристина сжала кулаки, ей стыдно за сестру, стыдно за Франца, который с покорным видом пытается что-то объяснить жене, повернувшейся к нему спиной. Атмосфера становится невыносимой. Она встает из-за стола.
– Мне тоже пора, а то не успею на поезд, не сердитесь, что отняла у вас столько времени.
– Ну что ты, – говорит сестра, – приезжай опять, когда сможешь.
Она говорит это так, как говорят постороннему «добрый день» или «добрый вечер». Какое-то отчуждение встало между сестрами: старшая ненавидит бунтарство младшей, младшая – закоснелость старшей.
На лестнице у Кристины внезапно мелькает смутная мысль, что Фердинанд Барнер поджидает ее внизу. Она пытается отогнать от себя эту мысль – ведь тот человек всего лишь бегло взглянул на нее с любопытством и не сказал ни слова, – да и сама она толком не знает, хочется ей этой встречи или нет, однако, по мере того как Кристина спускается со ступеньки на ступеньку, предчувствие переходит почти в уверенность.
Поэтому она не была поражена, когда, выйдя из ворот, увидела перед собой развевающийся серый плащ, а затем и взволнованное лицо Фердинанда.
– Простите, фройляйн, что я решил дождаться вас, – говорит он каким-то другим, робким, смущенным, сдержанным голосом, совершенно непохожим на тот прежний, резкий, энергичный и агрессивный, – но я все время беспокоился, что вам… что не рассердилась ли на вас ваша сестра… Ну, из-за того, что я грубо разговаривал с Францем, и еще потому… потому что вы были согласны со мной… Я очень сожалею, что напустился на него… Знаю, так не полагается себя вести в чужом доме и с незнакомыми людьми, но, даю слово, я сделал это без злого умысла, напротив… Ведь Франц – славный, добрый парень, замечательный друг, он очень, очень хороший человек, другого такого вряд ли найдешь… Когда мы с ним неожиданно встретились, мне захотелось броситься ему на шею, расцеловать, в общем, выразить свою радость хотя бы так, как это сделал он… Но, понимаете, я постеснялся… постеснялся вас и вашей сестры, ведь это выглядит смешно в глазах других, когда разводят сантименты… вот из-за этой стеснительности я и стал на него наскакивать… но я не виноват, все получилось само собой, нечаянно. Посмотрел на него, кругленького, с брюшком, сидит довольный, попивает кофе под граммофон, и тут меня словно подтолкнули, думаю: дай-ка его подразню, расшевелю немного… Вы же не знаете, какой он был там – самый ярый агитатор, с утра до ночи только и говорил о революции: разобьем врагов, наведем порядок… и вот когда я увидел его здесь, такого пухленького, домашнего, уютного, довольного всем – женой, детьми, своей партией и квартирой с цветами на балконе, такого блаженствующего обывателя, то не удержался и решил его чуть пощипать, а ваша сестра подумала, что я просто завидую ему, их благоустроенной жизни… Но, клянусь вам, я рад, что ему так хорошо живется, и если я пощипал его, то лишь потому, что… что на самом деле мне очень хотелось обнять Франца, похлопать его по плечу, по брюшку, но я стеснялся вас…
– Я это сразу поняла, – с улыбкой говорит Кристина, чтобы успокоить его. – Да, было не очень ловко, когда Франц выражал такой бурный восторг, он чуть не взял вас на ручки. Тут любой застесняется.
– Спасибо… рад, что вы меня поняли. А вот ваша сестра этого не заметила, вернее, заметила, что ее муж, как только меня увидел, тут же переменился, стал другим… Таким, которого она совершенно не знает. Ведь она понятия не имеет, что мы с ним пережили в то время… С утра до вечера, с вечера до утра мы были неразлучны, словно два арестанта в камере; я узнал о нем столько, сколько его жене никогда не узнать, и если бы я захотел, он пошел бы ради меня на все, как и я ради него. Она это почувствовала, хотя я повел себя так, будто зол на Франца или завидую ему… Наверное, во мне много злости, что правда, то правда… Но зависти нет, ни к кому, такой зависти, когда себе желаешь добра, а другим пусть будет плохо… Я желаю добра каждому, только ведь всякий человек, когда видит, что его ближний живет в достатке, припеваючи, обычно задается вопросом: а почему и не я?.. Вопрос вполне естественный, винить тут некого… Вы меня понимаете… я не спрашиваю: почему не я вместо него?.. Нет, только: а почему и не я?
Кристина невольно остановилась. Этот человек в который уже раз сказал именно так, как думала она сама. Совершенно ясно выразил то, что она лишь смутно чувствовала: ничего чужого мне не надо, но и у меня есть право на свою долю счастья, почему я всегда должна прозябать в голоде и холоде, когда другие сыты и в тепле?
Ее спутник тоже остановился, решив, что наскучил ей и она хочет спровадить его. Он неуверенно взялся за шляпу. Кристина одним взглядом охватывает и это медленное, нерешительное движение руки, и его плохие, стоптанные ботинки, неглаженые, обтрепанные низы брюк, она понимает, что только лишь из-за бедности и поношенной одежды этот энергичный человек чувствует себя перед ней столь неуверенно. В эту секунду она вновь увидела себя у швейцарского отеля и вспомнила, как тогда дрожала ее рука с чемоданчиком; его неуверенность ей так понятна, словно
