ходить за покупками только с четырех до шести вечера. В это время уже темнеет. — Она потрясла полупустой сумкой. — Правда, к вечеру всё раскупают.
Алоис Урбанек покосился на обвисшую сумку.
— Кстати, чуть не забыл, я же принес вам немного яблок. Вот закрою магазин и отнесу вам.
— Тише, — Гана испуганно оглянулась. Она боялась, что их кто-нибудь услышит. Яблоки и другие фрукты евреям были запрещены. — Спасибо, — шепнула она и побежала вверх по лестнице.
Урбанек снова вышел на площадь, чтобы опустить решетку на витрину магазина. Вставляя крюк на длинной железной палке в петлю решетки, он думал о том, как часто, таская ящики на заводе, он мечтал, что однажды снова будет работать в писчебумажной лавке на площади. Теперь он даже управляет магазином, но часто ловит себя на мысли, что лучше бы опять стоять на складе и грузить тяжелые ящики на грузовики.
На лестнице с первого на второй этаж в доме Карасеков третья ступенька сверху темнее и менее затоптанная, чем остальные. В тридцать восьмом, когда тяжелые шкафы из имущества Вайсов переставляли на чердак их дома, у одного из рабочих выскользнул из рук ремень, на котором несли тяжелую мебель, шкаф съехал и всем весом навалился на деревянную ступеньку — кусочек откололся. Несчастный рабочий быстро опомнился и подпер шкаф плечом. В тот день он уже не мог поднять даже стул и целую неделю потом отлеживался дома, что не очень-то обрадовало его жену, поскольку он только ругался грубыми словами и лечил ушибленное плечо холодным и компрессами и ромом.
Карел Карасек заявил, что от этих Гелерок одни неприятности — мол, он всегда так говорил. И что Гелерова должна заплатить за ущерб. Но потом под ледяным взглядом матери сам отправился к столяру и заказал новую ступеньку. То, что она заметно отличалась по цвету, было не так важно. Но главное, новое дерево, стоило на него наступить, отчаянно скрипело, даже под тихими кошачьими шагами Карела Карасека, а порой стонало и посреди ночи — наверное, чтобы не растерять навык.
И наверняка именно скрип новой ступеньки выдал Гану Гелерову, когда она выходила от пани Людмилы. Во всяком случае Карел Карасек как раз вовремя появился на пороге двери, ведущей из мастерской в жилую часть дома. Он откашлялся, чтобы сказать Гане то, что уже давно не давало ему спокойно спать.
— Барышня, — начал он, — не могли бы вы зайти ко мне на минутку?
Гана вздохнула. Она терпеть не могла осторожную речь Карела, его сутулые плечи и пугающе тихие шаги. Как только она слышала его шепчущий голос, у нее мурашки бежали по спине. К тому жетон, которым он сейчас ней обратился — холодный и надменный, — не предвещал ничего хорошего.
Карел пропустил ее в мастерскую и тихонько закрыл за ней дверь. Гана сразу смекнула, что он не хочет, чтобы их разговор было слышно на втором этаже у пани Людмилы.
— Я вынужден вас попросить, чтобы ни вы, ни ваша мать к нам больше не приходили.
Можно было не спрашивать почему. Общаться с евреями было запрещено, и Карел боялся, что кто-нибудь из соседей их выдаст. К тому же Гана понимала, что ему гораздо проще сказать это ей, чем ее матери. Но она совершенно не собиралась облегчать ему неловкую ситуацию.
— Но почему? — притворно удивилась Гана. — Я же обещала пани Людмиле, что в субботу помогу ей вымыть голову.
Карел Карасек покраснел. Он надеялся, что Гана все поймет, уйдет, и больше ноги их тут не будет. Он не был готов к объяснениям.
— Неужели непонятно? — от волнения у него даже голос сорвался.
Гана злорадно улыбнулась, и Карел это заметил. Он заговорил громче.
— Вы подвергаете нас опасности. Вы же прекрасно знаете, как для нас опасно общаться с такими, как вы. — Он уже кричал шепотом, если такое возможно: — Я не хочу, чтобы меня из-за вас арестовали. Я вам не Друг.
— Это правда, вы нам не друг, — сказала Гана, повернулась и вышла на темную улицу. Было уже без пяти восемь, а после восьми евреям запрещалось выходить на улицу, и Гана прибавила шагу. Эльза уже ждала ее.
— Я уж испугалась, что с тобой что-то случилось, — взволнованно сказала она, забирая у дочери пальто и вешая на вешалку. — В следующий раз не засиживайся у Карасе-ков так долго.
— Следующего раза не будет, — отрезала Гана. — Представь себе, этот идиот Карасек запретил нам…
— Погоди, — остановила ее мать, а потом добавила шепотом: — Не при Розе.
— Почему Карасек идиот? — раздался из кухни голос Розы.
— Надо говорить пан Карасек, — прикрикнула на нее Эльза. — И не подслушивай, о чем говорят взрослые. Если ты уже вымыла всю посуду, иди почитай бабушке. Ты обещала.
— Мама, но я уже взрослая. Мне скоро восемнадцать.
Эльза только сдвинула брови и строго посмотрела на Розу, а та со вздохом направилась в комнату дедушки с бабушкой.
— Она, правда, уже не ребенок, — сказала Гана. — Пусть знает, что творится вокруг.
— Я не хочу понапрасну ее беспокоить, она ведь такая хрупкая.
Гана подняла брови.
— Роза совсем не хрупкая. Нормальная девочка. Может быть, она вела себя немного странно, когда была маленькой, но многие дети любят одиночество. Я даже не помню, когда она последний раз болела.
— Ой, смотри не накликай, — одернула ее Эльза. — Но я ее не из-за этого отослала, — продолжала она и поманила Гану к себе, чтобы она села рядом за стол. Эльза понизила голос. — Говорят, всех евреев будут свозить в один специальный город.
Гана прикрыла рот рукой.
— О Господи!
Эльза продолжала:
— Пан Мантель, тот, что со мной в бригаде, говорит, может, это и к лучшему. Мол, мы там будем среди своих. У нас там будут свои магазины, доктора, учреждения — словом, целый еврейский город. Каждая семья получит там квартиру. Но не знаю, не знаю. Как-то
