цвет, — радуга была погружена в световой кокон, как в предохраняющую оболочку, слепила глаза, завораживала и человека, и океан. Москалев неверяще покрутил головой, помял себе уши грубыми, жесткими пальцами. Так он делал всегда, — а в молодости особенно, — когда на вахте неожиданно начинал одолевать сон.
И вот еще что — ни лодка, ни сеть, ни вигвам не являются его собственностью… Если что-то утащит прилив, либо с неба хлопнется молния, развалит лодку, а сеть сожжет, то ему придется все оплачивать. Денег нет, а раз их нет, то выход один — продаваться в рабство.
Шатаясь, он выбрался из вигвама, добрел до искусственного озерца, так славно и кстати сотворенного им и, как был в одежде, так и не стал ничего снимать с себя, — опустился в воду.
Все! Пора отмокать… Часа полтора-два надо полежать в воде, этого, пожалуй, хватит. А с чилийской бормотухой завязать, спирт вылить в океан — пусть его пьют рыбы.
К вечеру Москалев был в норме, от состояния, в котором он находился, остался только шелестящий звук, застрявший в ушах, да еще перед глазами летали мелкие желтые мухи, они словно бы специально напоминали о недавнем прошлом.
Когда вылез из озерца, то простирнул брюки и старую, покрытую заплатами футболку, сам нырнул в вигвам, подсел к бочке, в которой быстро раскочегарил огонь, зашлепал по ней мокрыми ладонями — надо было согреться, высохнуть, стать самим собой — хотя бы на немного, хотя бы частично, но вернуться на круги своя и, — он готов был повторить эти слова несколько десятков раз, — стать самим собой.
Чилийский спирт он, поразмышляв немного, хотел было вылить не в океан, а на землю, но не сделал этого; в случае, если он упадет в холодную воду, пригнанную сюда течением с юга, спирт может оказаться единственным помощником — им можно и растереться, и компресс сделать, и внутрь влить, прогреть себя спиртовым топливом, — в общем, остатки вонючие эти, литр с небольшим, могут еще пригодиться.
На этом дела того непростого дня были закончены.
33
Эта небольшая, очень изящная серая птица появилась на берегу поселка Пурео внезапно, оглядевшись, медленно, по-хозяйски прошлась по галечной косе, прилегла на мягкий песок круглой, как колесо, плешины, на которой любили греться местные пингвины, поправила на груди перья.
Была она, судя по всему, не здешней, Геннадий раньше таких птиц не встречал, пробыла на берегу минут двадцать, потом поднялась и быстро понеслась вдоль кромки берега… Вскоре исчезла.
— Интересная, однако, гостья, — молвил Геннадий, проводив птицу взглядом, закинул в лодку весла: пора ставить сеть, через полчаса со своих холмов спустятся вижучи с кошелками — еще не было случая, чтобы они отказались от рыбы… От мяса они могут отказаться, от овощей с фруктами — тоже, а от рыбы никогда. Как и от картошки — все-таки родились они на Чилоэ…
Когда Москалев вытащил сеть и раздал улов, то вновь увидел серую птицу — она сидела невдалеке на треугольном, украшенном щербинами валуне и внимательно смотрела на человека, словно бы исследовала его. В ответ Геннадий сделал резкий, пугающий взмах рукой, но птица не испугалась, она даже не шелохнулась.
— Ну-ну, храбрая, — заметил Геннадий и принялся расстилать на камнях сеть — пусть просохнет хотя бы немного.
Наступала пора обеда. От куска говядины, который ему принесли вижучи, он отрезал две ровных постных скибки, нутро кастрюли обрызгал подсолнечным маслом и поставил универсальную алюминиевую посудину на бочку, в которой разбойно, громко поухивало пламя. В кастрюлю, едва в ней зафыркало масло, сунул мясо. Бифштексы должны получиться хорошими, главное, чтобы они были мягкими.
Он не успел пожарить мясо, как в квадратное окошко вигвама всем телом ударилась птица и, оглушенная ударом, отлетела в сторону.
Поспешно глянув в окошко, он увидел, что это была та самая серая птица, которую он засек два с половиной часа назад.
Вот птица встряхнулась и, припадая на одну лапу, побежала в сторону от вигвама.
— Господи, как же ты так, бедняга? — с состраданием пробормотал Геннадий.
От окошка его отвлекла масляная стрельба, раздававшаяся в кастрюле, — сигнал, что мясо начало подгорать. Геннадий метнулся к бочке, с которой кастрюля вообще собиралась соскочить.
Когда он решил немного прибавить огня в бочке двумя свежими, источающими смолистую сырость поленьями, в окошко вновь всадилась серая птица.
— Мам-ма моя! — невольно воскликнул Москалев.
Птица игрушечным ватным мячом отлетела в сторону, опустилась на круглую песчаную плешину. На этот раз после удара она не хромала, шаг ее был ровным, как у танцорки из детского балетного ансамбля, — травма, полученная на глазах Москалева, прошла быстро.
— Ну ты, молодец, — пробормотал размягченно, с сочувственными нотками Геннадий, — до крови готова расшибиться. — Он снял с бочки кастрюлю с двумя вспухшими, сочными бифштексами, концом ножа подцепил один кусок, пристроил его на лепешку сверху, как матрац на диван. — М-м-м! — пробормотал он, невольно шалея от вязкого мясного духа, в следующий миг овладел собою, выглянул из вигвама, выкрикнул, обращаясь к птице: — Не вешай грех на меня, не разбейся… Чего тебе от меня надо?
Птица, сидевшая в тридцати метрах от вигвама на песчаной плешине, горестно, очень внимательно глядела на человека и молчала. Она словно бы была послана некими высшими силами, не земными, а скорее небесными, понять ее действия Геннадий не мог, они не укладывались у него в голове.
Прикрыв дверь, он сунул в рот кусок лепешки с бифштексом, обрезал у самых губ ножом и, морщась, со стонами, застревающими в горле, начал старательно перетирать мясо деснами. Растер, одолел-таки понемногу, приступил ко второму куску, так же мучительно, долго стал с ним расправляться…
Мнет мясо деснами, морщится от боли, а сам все прислушивается: не врежется ли серая незнакомая птица в окошко вновь, — стекло там хлипкое, тонкое, может вылететь в одно мгновение, долго не продержится, но птица чего-то затихла, больше не возникала…
Может, улетела? Геннадий выглянул за дверь — нет, не улетела. Птица сидела на берегу насупившаяся, сердитая, словно бы столкнулась с некой несправедливостью, с которой не была согласна и вообще, может быть, даже столкнулась с бедой. Вид у нее был не только сердитый и нахохлившийся, но и одинокий, печальный. Что-то в мире происходило, что-то дымилось, созревало, готово было взорваться, но этого Геннадий не видел, он только чувствовал: должно было что-то произойти… Но что?
Пока он справлялся с жареным мясом, птица продолжала сидеть на берегу, совсем не делая попыток подняться, но едва он закончил есть, как довольно увесистый удар встряхнул дверь: серая
