спросил я и оставил влюблённых друг с другом.
– Отпускаешь её с ним? Можешь отрезать мне язык, если тебя так удручает правда, которую я не скрываю, но это плохая идея. Плохая.
– Я и не говорю, что хорошая, – соглашаюсь спокойно и пожимаю плечами, поднимаю стакан с коктейлем и отпиваю. – Будешь?
На протянутую руку Джуна взвывает.
– Опыт необходим всем, сестрица. Тебе ли – как первой дочери – не знать того: не знать последствий ограничений и контроля, не знать о мыслях, беспокоящих идеальных, никогда не совершающих ошибки.
– Ты первый ребёнок. Ты и расскажи.
– Просто посмотри на меня. Это ноша всех старших детей в больших семьях – на нас ответственность и решения за жизни иных.
– Не хочу исповедоваться.
Продолжил:
– Когда-то я ограничивал и тебя, сколько в том было бунта.
– Но ныне я благодарна, Гелиос, – вступилась Джуна. – Лишения в прошлом, спокойствие – ныне. Я оглядываюсь на твои слова, поступки, действия, запреты и понимаю, что они оберегали, воспитывали, наставляли.
–
Разве?
–
Несомненно.
– Но по итогу ты, – признался я, – жалящая всех без разбору змея, что никогда и ни к кому не питала истинных чувств, ибо боялась их проявления и последствий. И даже сейчас находишь примитивное упокоение в тесном общении со слугой.
– Что?
Я увидел в импульсивной и опасной – вновь! – младшую сестру –раскаявшуюся, уличённую во лжи или обнажении тайны. Мне были известны подобия отношений между ней и прислугой: я наблюдал не только за семьёй и совпадением пропажи обоих в саду не назвал бы. Предположил. Угадал.
– Повтори, – бросила сестра, словно могла ослышаться.
– Если я не комментирую твои похождения в сад с этим оборванцем, не значит, что я о них не знаю.
– Пошёл ты, Гелиос.
Так быстро взорвалась и даже не попыталась слукавить.
– Твой выбор, Джуна, – сказал я. – Тебе с ним жить и тебе о нём рассказывать. Не мне. Одобряю ли я твои отношения? Конечно, нет. Нет, ибо ты, Джуна, из сильнейшего клана, а ноги раздвигаешь перед безродным.
– Закрой рот, – просила сестра, а глаза её наливались слезами.
– Поддерживаю ли я твои отношения? Конечно, нет. Нет, ибо он останется в статусе слуги и при малейшем неповиновении покинет дом Солнца, несмотря на повышенное тепло одного из членов семьи.
– Ты не посмеешь.
– Буду ли я намеренно губить твои отношения и прогонять героя бесед? Конечно, нет. Нет, ибо не имею оснований, а назло крови поступать не стану.
– Ты чудовище. Спокойное, удушающее пассивной агрессией чудовище.
– Вижу ли я будущее таких отношений? Конечно, нет. Нет, ибо это тупик и очевидный, но я не стану отгораживать тебя или убеждать в окончании, ведь отношения эти приносят мир и покой твоей душе и оттеняют сорвавшиеся ранее браки. Поступай, как велит твоё сердце. Можешь делать вид, что его нет, но о наличии мне известно. Теперь коктейль?
И я повторно протянул отпитый стакан.
Сестра вспыхнула и ударила по рукам – напиток брызнул на кресло, а стекло рассыпалось по траве. На шум обернулся Хозяин Монастыря.
– Ненавижу тебя! – крикнула Джуна и ладонью ударила в грудь.
– Тише, – велел я.
– Ненавижу!
– Слишком много глаз обращены к диалогу двоих. Будь спокойней.
– Плевать! Знаешь, в чём проблема? Ты пытаешься поступать правильно и оттого совершаешь ещё больше ошибок.
– Ошибки это или нет мы узнаем со временем.
– Время заберёт всех нас и только ты, как мне кажется, будешь вечно сидеть в этом поганом кресле и рассуждать о семье.
– Угомонись.
– Ненавижу!
Младшая сестра вырвалась из дома, сбежала по крыльцу и прыгнула в объятия Хозяина Монастыря. Вот оно. Пускай же укалывается, пускай он разобьёт ей сердце – всё возможно; но сейчас она улыбается как не улыбалась во время болезней, а потому я всеми силами буду оттягивать момент горечи и потому позволю ей стыть в блаженстве.
– Успокойся, Джуна, – сказал я. – Вспомни про язык. Обрати внимание – у нас гости.
– У нас проблемы! Проблемы!
И сестра пошла в дом, одарив меня непокорным, разрезающим нутро и выволакивающим внутренности взглядом. Я пошёл следом. Улыбнулся воркующим и похлопал Яна по плечу, отправил отдыхать и напомнил: сегодня Стелла должна вернуться домой.
– Спасибо, Гелиос, – улыбнулась сама Стелла и вновь вжалась в Хозяина Монастыря.
Джуна ходила по отцовскому кабинету и причитала о моём безрассудстве, приправленном фиктивно зрелыми решениями. Раскалённые бёдра танцевали меж стеллажей: книг и бутылей. Шёлковое платье обрамляло сочное тело: прибывающие повитухи убеждали в блаженной детородности и в способности вскормить не одно дитя, утверждали здоровье и красоту. То правда. Джуна не выглядела худой, но и излишеств в ней не было – стройная, но фигуристая. Мясистая. Это отличало её от худощавых тел клана Солнца. Где можно было взяться – там возьмёшься; а потому партия её была популярна. Вот только непопулярен характер скалящейся гиены.
Джуна поймала мой взгляд и, яростно взмахнув руками, спросила:
– А если он прибудет в Дом Солнца и попросит увести Стеллу с собой? Если он потребует жену? Отдашь её? Отпустишь?
– Отпущу.
– Ты же любишь её! – ещё громче вспылила сестра.
– Потому отпущу. Чтобы не нарушать её счастье и её желание во благо своего эгоистичного начала (а эгоизма у нас полно по отношению ко всем, кто находится за пределами резиденции).
– Да иди ты, высокоморальный урод.
– Я надеюсь, тебе раз за разом становится легче от этих слов.
– Такой ты вечно правильный, Гелиос. Лучше бы ты был тварью, чтобы иные страдали обоснованно.
Она – вдруг – заревела и рухнула к дивану. Тонкие бретели сползли на руки, тело сползло по натёртой кремом коже. Я приземлился подле и поправил горчичные волосы. Джуна была единственной русой в клане Солнца.
– Ненавижу, – причитала девушка. – Думаешь, страдалец ты – первый и старший ребёнок, на ком вся ответственность за других братьев и сестёр, кто должен вечно и во всём показывать пример…и ни разу ты не спросил о самочувствии меня. Беспокоишься об имени, о чести, о достоинстве, о будущем, о здоровье…обо всём на свете кроме души.
– Что ты хочешь этим сказать? – ласково спросил я и приступил заплетать ей косу.
Горчичные волосы тремя переплетающимися прядями ползли по позвоночнику. Джуна говорила:
– Ты первый ребёнок, ты старший – и роль твоя в резиденции Солнца понятна. Стелла, младшая из дочерей, и Феб, младший из братьев, а потому попечительство над ними очевидно, очевидна и свобода, выдаваемая в большем количестве. Им можно ошибаться, можно глупить – младшим то дозволено. Двойняшки есть двойняшки: они принадлежат друг другу и о социальной принадлежности не беспокоятся. Тогда почему я нахожусь
