– Это не табак, кое-что получше. – Из серебряной коробки торговец извлёк тонкую палочку. – Попробуй.
– Ты этим торгуешь?
Марк Библ опять взъярился, преувеличенно, фальшиво:
– Слушай, ты, без фокусов. Кури. А не то я велю ссадить тебя с поезда. Я могу.
– Староват ты для торговца в розницу, – заметил Элий, беря палочку и закуривая. Сделал затяжку и выбросил палочку в открытое окно.
– Ты что! – Торговец даже привстал с места, будто глазам не поверил.
– Ты сказал: закури, или высадишь. Вот я и закурил.
– Ну ты даёшь! – то ли восхищённо, то ли осуждающе покачал головой Марк
Библ, достал палочку и сунул меж зубов.
Элий выхватил из рук торговца коробочку и вытряхнул её содержимое за окно.
– Э-э-э… – только и провыл кратенько Библ, выронил изо рта наркотическую палочку, позабыв, что хотел закурить. Потом завизжал тонко и зло. В смуглом кулаке сверкнул коротенький ножик.
Но рука его тут же намертво оказалась прижатой к сиденью, а пальцы будто раздавило тисками. Ножик дзинькнул, закатываясь под сиденье.
– Сейчас будет станция, – прошипел Элий в ухо с массивной золотой серьгой.
– Там сойдёшь.
– Так ты… – ахнул понятливо торговец, и губы его плаксиво запрыгали. —
Да я… вижу, печалится человек, дай, думаю, помогу. Может, болит что, может плохо. Я по доброте душевной помочь хотел. Клянусь Геркулесом. Просто помочь.
– На станции сойдёшь или, клянусь Геркулесом, позову вигилов.
Элий отпустил незадачливого благодетеля. Библ поднялся, постоял, пошатываясь.
– Да вигилам плевать на зелье. Здесь все курят… все…
– Пошёл! – приказал Элий. И Библ исчез.
* * *
«Не надо было уезжать», – в который раз подумал Марк Проб.
Не надо было. Но почему? Знамений дурных не было. Предчувствий тоже. Была звенящая пустота, которая не давала вылупляться будущему. Пустота, затягивающая трясиной. Пустота, поглощающая голоса – богов, людей и гениев.
Нет гениев – понял вдруг Марк и ударил кулаком в стену. Стена незнакомая – гладкая, холодная и какая-то равнодушная, неживая. Стена дома, у которого нет ларов.
Марк повернул голову. Для этого потребовалось усилие. Для всего теперь требовалось усилие. Жизнь утратила вкус, сделалась пресной. Жизнь – это дом, в котором никто тебя не ждёт, никто не всплакнёт, когда уйдёшь. Дом, который не жаль покинуть. Марк Проб изумился – немного, совсем чуть-чуть. Неужто это его, центуриона специальной центурии вигилов, осаждают такие нелепые мысли.
Он, верно, болен. И вспомнил, что в самом деле болен. И холодная чужая стена – это стена в палате ожогового центра Эсквилинской больницы. И ещё он вспомнил, как авто свернуло с Аппиевой дороги…
Огромная толстенная ветка нависла над кроватью… крошечная голова с человечьим лицом и выпученными глазами закачалась на гибком стебле. Марк схватил со столика чашку и швырнул в голову…
– Ну вот, опять, – вздохнул младший медик, стирая воду с лица.
– Как он? – Фабия подняла не разбившуюся чашку и поставила на столик.
Фабия была в зеленом медицинском балахоне, в марлевой маске.
– Очень плох, – отвечал медик. – Не побудешь здесь, домна, пока не подействует лекарство? Боюсь, опять начнётся приступ.
– Что мне делать?
– Начнёт буянить – нажми кнопку вызова. А то у меня в седьмой палате ещё двое очень тяжёлых.
Медик ушёл. А Фабия придвинула лёгкий пластиковый стул и села. Два раза в месяц приходила она в Эсквилинскую больницу навестить безродных или забытых роднёю. Иметь собственных клиентов было Фабии слишком хлопотно. Но сообща общество вдов Третьей Северной войны патронировало больницу. Сегодня, получив в справочном имена одиноких больных, она с изумлением обнаружила в списке имя Марка Проба. Оказывается, этого молодого известного человека некому было навестить.
Фабия смотрела в лицо больного, силясь угадать, какие мысли бродят в мозгу центуриона. Чем-то Марк напоминал Гая Габиния, хотя и не был так безнадёжен. Своей беспомощностью походил, своей зависимостью от посторонних бездвижностью тела. Каплю за каплей роняла капельница в вену на руке, даруя успокоение. Марк затих, веки его стали смеживаться. Можно было теперь уйти. Но Фабия не уходила. Она вглядывалась в лицо больного. И ей начинало казаться, что отрывки бредовых мыслей, что оплели мозг Марка Проба, медленно покидают воспалённый мозг и плывут по воздуху, чтобы поселиться в голове Фабии. Это пугало. Но любопытство пересиливало и не давало подняться со стула. Она будет здесь сидеть и час, и два… может быть до самого заката, пока все образы Марка не поселятся в её голове.
…И вот уже пурпурная «триера» сворачивает с Аппиевой дороги…
Авто Макция Проба свернуло с Аппиевой дороги на узкую боковую дорогу.
Марк, сидевший на заднем сиденье, подозрительно посматривал на бесконечную аркаду акведука, под который они вот-вот должны были въехать. Что-то не нравилось ему в мелькании бесчисленных арок. Что-то смущало. Он и сам не знал – что. Что-то не так, совершенно не так… Плохо… все плохо…
– Не понимаю, почему ты нянчишься с этим Бенитом? – раздражённо спросил
Марк. – Я уверен, что именно он изнасиловал Марцию. Хотел стравить Элия с Руфином. Очень тонкий расчёт. А теперь все эти убийства, поджоги. Тут явная связь. Как будто кто-то исполняет желания, причём самые мерзкие.
– Ты можешь доказать вину Бенита? – спросил Макций.
– В суде нет. Но мы можем начать кампанию в прессе.
– Не тебе сражаться на страницах вестников с Бенитом. Он мигом собьёт тебя с исходной позиции[50].
– Послушай только, что пишет Бенит в своём «Первооткрывателе»! «Римлян сотни лет отучали от настоящих желаний. Пора вспомнить, что римляне – народ завоевателей! Чтобы вернуть народу величие, надо заставить его сражаться. Даже если он этого не хочет. С последней войны миновало более двадцати лет. Выросло поколение, которое не знает, что такое война. Пора поднять в обществе температуру». Ты только послушай! Каково! Поднять температуру. Ты потерял единственного сына, я вырос сиротой. А этот тип мечтает о новой бойне. Да он наверняка самый последний трус.
– Даже если он смельчак – это что-то меняет?
– Зачем этому типу поднимать температуру, скажи?
– Он хочет абсолютной власти. У людей слишком бедная фантазия. Все, что они могут придумать, – это попытаться вернуть прошлое. «Кто видел настоящее, тот уже видел все, бывшее в течение вечности, и все, что ещё будет в течение беспредельного времени. Ибо все однородно и единообразно»[51]. – Макций Проб неожиданно замолчал. – Кстати, нет никаких известий от Квинта?
