хочется. И почему-то ни Солн с историей своей зловещей мысли его не занимает, ни туша коровья с глазами потускневшими, ни Лесьяра со всеми уловками её.
— Что Лесьяра сказала? — Бая спрашивает, казалось бы, речи его ласковые мимо ушей пропуская — но вспыхивают в глубине глаз её огоньки знакомые, всё без слов Врану говорящие.
— Что сказала… — Вран наклоняется слегка, берёт её за руки — и одним движением к себе притягивает, окончательно на ноги вздёргивая. — Да большая ли разница, что сказала? Главное сейчас — что ты мне скажешь.
Плоть к плоти Бая стоит, грудь к груди, рубаха к тулупу. Впервые Вран жалеет, что тулуп на нём в пору весеннюю, промозглую ещё, — всё бы он сейчас отдал, чтобы тоже в одной рубахе перед Баей оказаться. Чтобы не дублёная шкура оленья тела их разделяла, а ткань грубоватая, но тонкая. Чтобы, когда Бая вдох делала, всей кожей Вран его ощущал, всем существом своим.
— Скажу… — говорит Бая задумчиво, уже не в глаза ему глядя — чуть ниже. — Скажу, что…
Но так и не узнаёт Вран, что же сказать она ему собиралась.
Хихикает кто-то неподалёку совсем, шуршит по склону холма осокой только заколосившейся. Быстро Бая на звук голову поворачивает, присматривается — и мрачнеет её взгляд.
— Ичетик, — говорит она негромко. — Пойдём-ка отсюда, Вран. Ичетики — это…
— Знаю, — отвечает Вран.
Это он хорошо из рассказов Солна помнит. Помнит и то, что самому ему в осоку вглядываться бессмысленно — не увидит он там ничего, невидимы ичетики для глаза человеческого. Только волчьему показываются.
Ичетики — дети однодушные… стоит ли Врану продолжать? Дети однодушные, при родах умершие или лесом забранные. У Врана в деревне всегда игошами их кликали, верили, что в домовых дети такие превращаются — не те, кого родители в лесу бросили, конечно. Те, кому волк путь в этот мир преградил, когда живот матерей они покидали.
Бродят ичетики по лесу, никому они не нужны — родные от них отреклись, к русалкам двоедушным с упырями им тоже не присоединиться. Гадости порой делают, но безобидные, мелкие — то корзинку с ягодами украдут, то ногу твою в канаву подтолкнут. Ничего опасного в ичетиках нет — но и помочь им никак нельзя. Не понимают они, безногие, безрукие, гусеницами резвыми по земле ползающие, что не так что-то с ними, — зверьками дикими, проказливыми бесконечный век свой коротают, напоминанием всем увидевшим их о том, как порой люди детей своих любят.
— Знаю, — повторяет Вран. — Пойдём, пойдём. Знаешь, я тут место одно дивное…
Запинается Вран. Вспоминает, что и в том месте люди следы свои оставили.
— И что за место? — спрашивает Бая.
— Да неважно, — качает головой Вран, и сжимаются чуть сильнее пальцы его на запястьях Баи. — Неважно, красавица. Покажу тебе позже как-нибудь. Ты мне лучше расскажи, что за сон-то волшебный ты видела недавно? Слышал я краем уха об этом сне, очень уж мне любопытно…
Видит он по глазам Баи, что, как всегда, догадалась она обо всём. Все уловки его Бая чувствует — не обмануть её.
Но всегда Бая ему в ответ подыгрывает.
— Сон? — сужает глаза она лукаво, под локоть его беря. — И как же уши твои до разговоров о сне этом дотянулись?
И скоро, скоро совсем лукавство это искренним становится, а не притворным. Скоро, скоро совсем хихиканье ичетика приглушается — как только остаётся холм далеко за спинами их.
Глава 9. Волчья свадьба
— И сказал Чомор…
— Чомором ты его лучше не называй.
— Почему это?
— Потому… потому что. Ваше это имя, не лесом, а людьми придуманное. Хозяин — он и есть хозяин, и не нужны ему наши имена.
— Так наши или ваши?
— Ты к словам придираться собираешься или к испытанию готовиться, Вран из Сухолесья?
— Я просто ответственный ученик, Бая с Белых болот. Кстати, почему с болот-то? Не заметил я, чтобы вторая ваша стоянка на болотах находилась. Или, скажешь, смотрю я невнимательно, не волчьим взглядом?
Прищуривается Бая, голову к нему выгибая. Лежит её голова у Врана на груди, а сама Бая в ногах у него лежит — и как тут на тонкостях ученических сосредоточиться?
— Как же взгляд у тебя не волчий, если душа — волчья? — спрашивает Бая насмешливо. — Путаешься ты в показаниях, Вран из Сухолесья.
— Ничуть, — возражает Вран. — Не надейся — на этом ты меня не поймаешь, даже мать твоя не поймала. Душа у меня волчья, но… не пробуждённая ещё. Волк во мне живёт, волк я и есть, но телом человеческим я ограничен — как только вы мне тело второе обрести поможете, так сразу сущность моя истинная возликует. Устраивает тебя такой ответ?
— Устраивает, — отвечает Бая после недолгого раздумья.
И снова игривое это раздумье, и снова ни капли строгости в Бае нет — хоть и заявила она Врану, что со всей ответственностью к проверке его знаний подойдёт. Много ли ответственных проверяющих между ног твоих устраивается, лопатками в твой живот упираясь? Вот и Вран думает, что немного.
— Тогда ты мне свой ответ дай, — улыбается Вран. — Почему Белые болота? Не из любопытства праздного я же спрашиваю — вдруг Лесьяра мне такой же вопрос задаст?
— А как будто как раз из любопытства, — хмыкает Бая. — Как будто не хочет просто кто-то мне, как началось всё у нас, рассказывать.
— Десятый раз я уж об этом рассказываю — а вот о Белых болотах мне никто не рассказывал.
— Ну хорошо, — тянет Бая, уже всем телом к Врану поворачиваясь — и касаются его щёки волосы её распущенные, и ложится её грудь на его — что-то уже и о Белых болотах Врану думать тяжеловато. — Хорошо, получишь ты свой рассказ. Вот смотри… есть уши у тебя, глаза есть, уста есть. Так ведь?
Сглатывает Вран: поднимает Бая руку правую, лёгкими, плавными движениями его лицо очерчивает: ото лба начинает, полосу между ушами проводит, нос задев, глаза двумя кругами мягкими обводит — и вниз скользит, к губам.
— …да, — хрипло Вран говорит. — Так и есть.
— И слышишь ты этими ушами, видишь этими глазами, говоришь этими устами, — спокойно Бая продолжает, на уголке губ его задержавшись — да так и не отнимая пальцев от них. — Но где все мысли твои скрываются, где все помыслы твои прячутся, где убежище для того, что делаешь ты всем этим?
— Всем чем?..
От одного уголка губ до другого Бая новую полосу ровную проводит с той же вдумчивостью сосредоточенной — спроси Врана,
