в ведре и мыл, он думал о своей жизни, и на ум приходили невесёлые мысли, а потом и вовсе, великая печаль охватила его. Он стоял на обочине жизни с свершениями, событиями, радостями и горестями, и только хоронил. Вначале отца, потом – мать. Сам он не создал семью, хотя влюблялся, и периоды влюблённости длились ровно два года. Да и какую семью он мог создать, если ничего не умел и жил на подаяния по средам. За все годы любительской писанины он не создал ещё ни одного мало-мальски удачного стихотворения. Все стихи, написанные им, после того, как у него в руках появилась рукопись Иллариона, он сжёг и удалил, и только писательские посиделки, которых он ждал всю неделю, хоть как-то оправдывали то, что он ест, пьёт, дышит и совершает бесславные движения в пространстве. Бедов даже подумывал о самоубийстве, но вовремя встретил Веру Рукомойникову и два года фантазировал и писал ей оды, но ни одна из этих од не заслуживала ничьего внимания, в том числе и Веркиного, и он сжёг оды вместе с остальными подделками под стихи. Сейчас, когда влюблённость в Веру прошла, его могла спасти работа над книгой батюшки и сердечная молитва, но молиться в своём доме у него не получалось, не помогла и икона, подаренная Зинаидой. Он уходил к бывшему храму, в пустующий дом Иллариона, молился там на коленях, закрыв глаза, но это тоже, как и стихи, было пустым сотрясанием воздуха. После переломов, полученных от любви, он ничем больше не болел и не чувствовал своей сопричастности к великой игре, где были правила, которые он плохо понимал. Приступы несчастья сменялись периодами отупения. Он знал, что рано или поздно всё закончится смертью, и его беспокоила собственная неизрасходованность, никчемность и ненужность, и, хотя многие считали его учителем и обожали, Бедов с грустью констатировал, что живёт несколько часов в неделю, а остальное время притворяется, что живёт. Он сменил уже пять вёдер, вымыл полы и окна, и домывал последний стеллаж, когда понял, что день подошёл к концу. Животных Виктор не держал, поэтому торопиться домой не было нужды. Он открыл книгу под названием «Философские тексты Махабхараты» на 177 странице и прочитал: «Нет разума для несобранного, и нет для несобранного творческой мысли, для не имеющего творческой мысли нет мира, а для не имеющего мира откуда быть счастью?». «Это про меня», – подумал Бедов, – Надо сходить за рукописью и попросить Аркадия купить мне раскладушку». На следующий день Витя пришёл в библиотеку с иконой и листочками батюшки, и решил часть времени посвящать упорядочиванию книг, а часть – работать над рукописью Иллариона. На четвёртый день Виктор уже не помнил, о чём он думал в первый. Он перестал думать о себе, вернее, думал о себе и о своём несчастье меньше, и мысли о самоубийстве оставили его. На седьмой день он решил распределить своё время так, чтобы у него оставались минуты для создания хотя бы одной строчки. Он писал одну строчку, а потом, стирал её. Виктор ел раз в день, когда возвращался домой, а когда Аркадий купил ему раскладушку, и вовсе забывал о еде. Скоро книги выстроились в красивые безупречные ряды. Каждую из них он помнил в лицо, помнил автора, цвет обложки, год издания и издательский дом. На десятый день Витя опять открыл «Философские тексты Махабхараты», но на этих страницах не было текста, они разделяли части книги. На двенадцатый день в библиотеку пришёл Аркадий, вручил исхудавшему и заросшему Бедову аванс и выгнал его в баню. Приближалась осень, ночи были ещё тёплые, полные неги, но к сладким летним запахам примешивались запахи осенних огней и костров. Поздним вечером вторника Бедов шёл домой после бани, чистый и лёгкий. Надежда Васильевна прибрала у Виктора в доме, принесла и поставила ему на стол букет георгин. В этот самый вечер Бедов переполнился благодарностью, к кому или к чему, он ещё не понимал, но точно знал, что это его лучшая молитва. Он не видел ангелов, они даже не снились ему, но снились обрывки фраз, прочитанных, услышанных или рождённых им самим. Он не мог остановить сны, и не записывал слов на бумагу. Он смотрел им вслед, как смотрят вслед улетающим птицам.
– Ваня.
– Ау.
– Как мы теперь жить будем?
– Как и жили.
– Как быстро время пролетело! Я и не успела их всех как следует приголубить.
– Ещё успеешь, приедут в ноябре.
– Как же хорошо с ними!
– А ты боялась.
Надежда Васильевна перечисляла всех детей по именам, хвалила их, восторгалась и вспоминала, – как же им будет сложно без нас!
– Справятся. Трое детей – не семеро.
– А если Оля родит?
– Будет четверо.
– Вчера уехали, а я уже скучаю.
– Это хорошо.
– Что хорошего?
– Скучаешь, значит полюбила.
– Да… для своих детей всегда хочешь удивительной судьбы, но Антон всё равно меня поразил.
– Поживём – увидим.
– А Света? Она тебе открывается и что-то рассказывает, я ведь о ней ничего не знаю. Уедет тоже скоро и останемся мы одни.
– Подкинут кого-нибудь, правда Стёпа уже не придёт, – Иван Кузьмич плакал в темноте и не вытирал слёз.
– Как думаешь, он с Богом?
– С Богом. Все мы, Надя, с Богом.
– Как же мы теперь будем без него?
– Время всё залечит, Наденька, а Света… скучает она по Фёдору, но не показывает этого никому.
– Ваня, спасибо тебе.
– За что, Надюш?
– Как бы я жила, если бы тебя не встретила?
– Жила бы. Давай спать.
Надежде Васильевне не спалось. Она закрывала глаза и видела Антона и его жену, момент прощания, когда дети решили сбежать от родителей и остаться в деревне, а потом, плакали и висели на Васильевне и Кузьмиче… Почему-то память унесла её в небольшой красивый городок, где она родилась и где прошло её детство. Ей семь лет, она идёт по весенней улице. Сильный ветер дует ей в спину и почему-то одновременно в лицо. Она улыбается, как можно улыбаться только в детстве, ни от чего, просто так. Весеннее солнце гуляет по пустым улицам и заглядывает в окна. Снег уже растаял и деревья ожили, они тоже радуются ветру и солнцу, но травы ещё нет. Впереди – цветение и светло-зелёная весна, а у неё впереди – целая жизнь.
Зинаида дописывала последнюю сороку – мост для Ткачихи и Пастуха был готов. Осталось написать воссоединённую семью. И вот, на картине появились мужчина, женщина и их дети – девочка с чудными золотыми волосами
