там не свое, а чужое лицо, то есть, может быть, в первый раз в жизни вы найдете там свое, а не чужое лицо. И оно на первых порах покажется вам вдвойне незнакомым и чуждым, и вы будете вынуждены какое-то время с ним знакомиться заново и к нему привыкать.
Ну вот, теперь, наконец, глянем в оба, в одно из зеркал. Вы видите? Перед вами картина удивительно во всех деталях знакомая. Правда, взгляд ваш несколько скошен, но что же поделать, — это издержка системы. И вроде бы чуждо лицо, но об этом разговор уже был: приглядитесь, обвыкнете, как говорится, слюбится — стерпится.
Итак, все вроде бы уравновешено…
О, конечно же, как там, так и тут на теле вашем, на вашем лице могут встретиться нанесенные вам в иные периоды вашей жизни как с добрым, так и с недобрым намерением, как с умыслом, так и без всякого умысла, различные по существу и по внешним приметам изъяны: изъятое когда-то ребро, ранение на какой-нибудь одной из конечностей, какое-нибудь под глазом пятно или порванное в неравной борьбе и благополучно зашитое ухо, ну и т. д., уж не говоря о плеяде почти что бесчисленных и вполне бессистемных мелких шрамов, зарубин, царапин наиболее ранней эпохи вашей сознательной жизни, ныне еле белеющих на вашем теле чуть заметными росчерками, запятыми, закорючками, похожими в большинстве на те забытые письмена-иероглифы, ключ к которым давно и безнадежно утерян.
Ну а кроме того, кроме всех этих мелких и крупных, поверхностных и бессистемных зарубин, кроме невидимого, но, наверно же, крайне существенного, известного всем нам смещения внутренних органов, есть и еще в лице вашем и в вашей фигуре уйма разнообразнейших несоответствий и отклонений (хотя бы грусть-тоска одного глаза и некоторая веселость другого), в свою очередь, должно быть, являющихся выражением каких-то внутренних и тоже, должно быть, очень существенных неравновесий, несоответствий и отклонений (и разно и в разной степени у разных субъектов). И тут уж, как говорится, не на что бывает пенять…
Вглядитесь в лицо свое, в живот свой, вглядитесь в свои плечи, и если вы до сих пор ни на что подобное не обращали внимания — хотя это почти невозможно и невероятно, — то теперь, я убежден в этом, вы его обратите.
Есть в мире явление о двух сторонах… Нет — не явление, и не в мире, и не о двух сторонах! Есть свойство мира, и нас с вами свойство… Это свойство напоминает нам о себе буквально на каждом шагу — вот уж поистине-то буквально на каждом шагу — в отличие от тех пресловутых, суетных, не зеркальных, а тонкостекольных, хищных и повседневных зеркал. Имя этому свойству вы обычно с превеликим трудом познаете в ту счастливую, проходящую под знаком постепенно как будто бы рассеивающегося (или сгущающегося?) неведенья, пору, когда мир для вас раскрывается будто бы внове со всеми своими бесчисленными сторонами и гранями и когда, если быть еще более предметным и точным, вы, к примеру, не только сами себе уже научаетесь самостоятельно, без всякой сторонней помощи зашнуровывать и завязывать бантиком шнурки ваших ботинок, но вполне уже можете по просьбе ваших сестренок или братишек, отстающих от вас в накоплении опыта жизни на год или на два и еще не могущих самостоятельно производить эти сложной координации действия, вполне уже можете, порой журя и уча, но в то же самое время крайне заботливо, с нежностью даже, зашнуровывать и завязывать вполне приличными бантиками по какой-либо причине распустившиеся или по пробуждении еще не завязанные шнурки их ботинок.
Вы уже догадались, конечно, что речь о том самом свойстве, что входит в начальный этап вашей жизни, в ту незабвенную пору чаще всего под странным названием «соломы» и «сена». Да-да, то самое сено-солома. Прекрасно, не правда ли? сено-солома!
Представьте себе все те луга и покосы, все те ворохи сена, и грабли, и вилы, и стога, и страды, и стерни, и скирды, и скользящие тени, и свиристящие ветряные пространства — облаков, скользящие или бесшумно бегущие тени, и солдата, у которого к каждой ноге и к каждой руке его прикручено по клоку пыльного сена и пыльной соломы, и не какого-то там любой эпохи солдата, а именно почему-то той эпохи солдата, служащего под началом того коменданта за бревенчатым тыном, несчастного, бедного, с железным прутом в косице солдата, замученного муштрой и побоями (а может, не так уж замученного под началом именно того коменданта?). Во всяком-то случае — и ать и два и сено-солома под палящими-то лучами, по пыльной дороге!
Представьте себе, бывают люди, замученные нестроевыми вокабулами. И бывают, представьте себе, — что как будто бы еще более странно и удивительно, — люди, на лицах которых эти грядущие муки написаны еще в нежнейшем их возрасте.
Но, добрые люди, не торопитесь жалеть тех людей, а иные — не торопитесь злорадствовать. Не злорадствуйте и… не жалейте! Будем надеяться, те служивые люди и сами себя не жалеют. Конечно, бывают, должно быть, и у них минуты упадка и слабости, когда им застилает глаза, когда у них опускаются руки, когда им хочется сесть или пуще — лечь у дороги просто на землю и, так сказать, чуть-чуть отдохнуть.
Но ведь в этом мире все преходяще, и минуты эти минуют, и снова они — люди эти — тверды, и снова готовы влачить свою долю, и снова готовы к пре-о-долению. И будем надеяться, для них нет важнее заботы, как бы всегда найти в себе твердость и, что, пожалуй, еще более важно, трудно и важно, как бы всегда под найденной твердостью найти в себе мягкость.
Да, им трудно, их замучили нестроевые вокабулы, но это их личная доля, то заданные им и никому иному вокабулы, и тут нечего сетовать, нечего их жалеть, и тем более совершенно бессмысленно на их счет злорадствовать.
К тому же все так многосложно и многогранно! И в то же самое время все так неразрывно, все так слитно, едино, что, конечно же, не может быть никакой такой жизни отдельно взятых сторон.
Да, все очень сложно и противоречиво…
Все очень сложно… Но, с другой стороны, ведь и нельзя пренебречь…
Конечно, бывает, что ко всем и всяким поверьям, добрым старинным советам и непосредственным жизненным опытам относятся с недоверием, с осторожностью,
