Однако Ганцзалин уже думал о другом, и мрачное выражение на его лице сменилось озабоченным.
– Не отстать бы нам от суфиев, – сказал он.
Загорский кивнул: замечание здравое, конечно. Однако теперь их задача немного другая. Они не должны догонять суфиев – суфиев надо опередить. Иными словами, надо оказаться рядом с Нуруддин быстрее, чем Джамиля и почтенный Хидр. А для этого им придется сделать неожиданный шаг – отправиться в пасть к тигру.
– То есть? – не понял Ганцзалин.
– То есть вернуться в долину, из которой мы бежали. Нам нужно обнаружить следы Нуруддин и ее головорезов. И нужно раздобыть лошадей.
Китаец не стал спорить с хозяином, не стал говорить, что план самоубийственный, потому что нельзя себя обнаруживать. Он просто кивнул и двинулся вперед. Он знал, что его, Ганцзалина, бог удачи обходит стороной, а вот хозяину везет, и тем, что они до сих пор живы, хотя десятки раз жизнь их висела на волоске, они обязаны только везению своего патрона. Следовательно, если хозяин сказал, что им нужно идти в пасть тигра, значит, так тому и быть. Помощник Нестора Васильевича много раз критиковал хозяина и частенько бывал им недоволен, но в главных вещах – как жить и как умереть – он целиком полагался на господина. Впрочем, рванувшись вперед, он тут же и остановился.
– Но как же мы спустимся вниз? – спросил он. – Неужели вы хотите возвратиться назад?
Загорский отвечал, что возвращаться им ни в коем случае нельзя. Тогда что же делать? Здесь только одна тропинка, и она ведет вверх.
– В таком случае, – отвечал Загорский, – придется протоптать еще одну.
Они стали осторожно спускаться извилистыми путями, выбирая наиболее безопасную пологую траекторию, которая, с одной стороны, вела их вниз, с другой, должна была увести достаточно далеко от того места, где они встретились с красными конниками.
Загорский объяснил помощнику, что к человеческому жилью они выйдут не раньше, чем спустится ночь, в противном случае о них тут же узнают за десять верст вокруг.
В долину они спустились, когда солнце еще только садилось.
– Подождем, – сказал Загорский, – полюбуемся закатом.
Однако особенно долго любоваться закатом им не пришлось: темнело в горах очень быстро. Вот красная полоска вечерней зари еще освещает долину и стоящий внизу аул, а вот уже тьма свалилась с гор, и не видно ничего, хоть глаз выколи, и двигаться даже по дороге надо на ощупь. Когда они подходили к аулу, стало легче: кое-где в окнах виден был теплый неяркий свет.
Нестор Васильевич сказал, что свечи вечером в сельской местности – это уже новое явление, связанное, вероятно, с советской властью. Раньше крестьянин вставал до зари, за день успевал сделать все дела и ложился еще до захода солнца. Исключение составляло местное духовенство или редкие грамотеи. Сейчас же советская власть устраивает в горах школы, дети занимаются там днем, затем помогают родным по хозяйству, по вечерам делают домашнюю работу и даже, может быть, читают книги, которые рекомендовал им учитель.
Ганцзалин посмотрел на него внимательно: не хочет ли хозяин сказать, что от большевиков тоже есть какая-то польза?
– В большевиках хорошо то, что они прогрессисты, – задумчиво отвечал Загорский. – Они искренне полагают, что народ надо учить грамоте, что у женщин с мужчинами должны быть равные права, что будущее принадлежит науке и технике. Я бы, пожалуй, даже примирился с ними, если бы не их дикая и жестокая манера проводить в жизнь свои планы. Кто не согласен с ними хоть в чем-то, тот, получается, их враг. А врага следует уничтожать.
– Может быть, это только потому, что гражданская война еще толком не кончилась, – спросил Ганцзалин. – Может быть, со временем они смягчатся?
– Может быть, может быть, – задумчиво кивнул Загорский. – Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе.
Наконец они вошли в аул. Обойдя его по краю, поняли, что сейчас там находятся только местные жители – и нет ни басмачей, ни красноармейцев.
– Притворяться на всякий случай будем большевиками, – сказал Загорский. – Но не красноармейцами, конечно, на них мы мало похожи, а, скажем, школьными учителями. Легенда такая: нас отправили в Алайскую долину организовывать школы и учить детей. По дороге мы попали в бой, который велся между басмачами и красными. На время боя мы спрятались, наши кони, напуганные выстрелами, сбежали. Теперь вот мы добираемся пешком, надеемся на помощь добрых людей.
– А что мы преподаем? – поинтересовался Ганцзалин.
– Я – русский язык, ты – математику. Правда, в сельских школах, я думаю, так мало учителей, что преподавать приходится всю школьную программу: от чистописания до географии.
Для ночлега они выбрали домик поскромнее.
– Если вдруг явятся басмачи, в чем я сильно сомневаюсь, бедняк-хозяин, который наверняка сочувствует красным, нас не выдаст, – объяснил Загорский.
Хозяин, Бободжон-ота, жил один и принял их весьма радушно: налил чаю, выставил на стол блюдо с урюком и жареные зерна – видимо, единственное угощение, которое у него имелось.
– Наше счастье, что в туркестанских горах до сих пор свято блюдут законы гостеприимства, – заметил Нестор Васильевич, пока хозяин ходил на кухню за кипятком. – Попробовали бы мы так завалиться в квартиру где-нибудь в Москве или Петрограде – представляешь, что бы нам сказали уплотненные до крайней степени пролетарии?
Между тем Бободжон-ота, гостеприимством которого были так довольны Загорский и его помощник, кипя от злобы, выскочил на улицу. Проклятые большевики! Это они виноваты, что он в страхе бежал из собственного кишлака, где был самым богатым человеком, бежал сюда, где его никто не знает, поселился в самом нищем домишке и изображает из себя бедного дехканина, которому и на еду не всякий-то раз хватает. Каждый день он ловит на себе то насмешливые, то сочувственные взгляды сельчан. При этом сочувственные бесят его куда больше, чем насмешливые! Вчера голодранец-сосед решил сделать доброе дело во имя Аллаха – принес ему обломанную черствую лепешку: прими, сказал, от чистого сердца. Бободжон-ота принял с поклонами, льстиво улыбался, униженно благодарил голожопого благодетеля. Едва же тот вышел за ворота, бросил лепешку на землю и в ярости растоптал. Знал бы доброхот, к кому он явился со своей милостыней! У себя дома Бободжон-ота кормил лепешками и урюком своих коней, а яства, которыми наслаждался он сам, здешним дехканам и присниться не могут.
Он думал переждать, отсидеться в этом глухом ауле, пока моджахеды не изгонят большевиков обратно в их русский ад, откуда они явились при полном шайтанском параде. Но нет, и тут достал его Иблис! Вдруг непонятно откуда, из ночной тьмы вынырнули два комиссара. Называют себя учителями, бесстыжие. Как же, видел он учителей. Подлинные учителя – мýллы и улéмы. Это люди богобоязненные, при всяком случае Аллаха поминают, мысли их устремлены к божественному. А у этих новых одна мировая революция на уме да лишь бы женщин срамить: оголять лицо, показывать всему свету то, что раньше видел один только муж и родичи.
