Все были в ударе.
– Я в это кафе потом с Бейтелом схожу, – сказала я, – ему здесь понравится.
– Ха! – усмехнулась мама Бейтела. – Да он все время будет хныкать, что тут подают бутерброды с ветчиной.
– Это он только вам такое говорит, – возразила я. – Других он понимает, даже если они едят ветчину.
– Ничего Бейтел не понимает.
Она очень старалась испортить мне настроение, но я ей не позволила.
– Бейтел все понимает, – сказала я, – поэтому с ним чувствуешь себя в безопасности. Бейтел – самое безопасное место на земле. Ему ничто не кажется странным. Бейтел бы точно понял, что пианист той группы на самом деле Шекспир.
– С каких это пор Бейтел знает, кто такой Шекспир? – удивилась его мама.
– С тех пор, как мы вместе стали читать «Гамлета».
– А… – только и протянула она.
Так я их и оставила, прямо посреди улицы. По дороге в кемпинг я думала о старичках из кафе. Они вернулись на улицу своего детства, только-только вывернули из-за угла и шагали прямо навстречу солнцу. Оно снова светило им. Та улица – длиной в тридцать шесть лет. Первые восемнадцать ты проходишь ее до конца, в последние восемнадцать возвращаешься на нее. Хорошо сказано, дедушка Давид! Ну вот, теперь я постоянно думаю о нем. Но можно и погрустить чуток. Если спуститься глубоко в долину, тогда дюна, на которую ты потом заберешься со своим возлюбленным, покажется только выше.
Дедушка Давид умер от эвтаназии. Я настояла на том, чтобы при этом присутствовать. Боялась, что иначе совсем никто не придет и он будет умирать в одиночестве, озираться и думать: «Никто не пришел, даже Салли Мо». И это станет его последней мыслью. Мой отец – его внук, но он не мог приехать, потому что ему нужно было насыпать песчаные острова у побережья Дубая, он попросил маму пойти вместо него, но та испугалась, а остальные родственники…
Это нетрудно объяснить, но получится тоска зеленая, вроде того бесконечного описания родословных в Библии, страница за страницей, в две колонки: этот родил того, а тот этого, а этот сего – прям результаты футбольных матчей. Но время еще есть, так почему бы все это и не записать? На будущее. Чтобы не забыть. Когда мама умрет, мне не у кого будет разузнать, что да как. Можно, конечно, спросить у папы или у моих дядей в Австралии, но их сперва надо отыскать и объяснить, кто я. Салли Мо, помните такую? Правнучка Давида, внучка того-то и той-то, дочка тех-то, но если я к тому времени еще буду все это помнить, то и спрашивать будет незачем. Ладно, поехали.
Дедушка Давид и бабушка Йорина познали друг друга минимум дважды и родили Йосси и Барбера. У Барбера было с головой не в порядке. Он ни разу не переступил порог школы, в шестнадцать подался в солдаты какого-то иностранного легиона, а в свой семнадцатый день рождения поймал пулю в Африке. Никто не знает, был ли он похоронен или его кости так и валяются где-то в пустыне. Йосси познала Касатика – понятия не имею, как его зовут на самом деле, я его видела только на старых фотках в древнем альбоме, и под ними стояла подпись «Касатик». Вот он-то и есть мой настоящий дедушка. А Йосси была моей настоящей бабушкой.
Йосси с Касатиком познали друг друга минимум один раз и родили Мориса, Робина и Барри. Хотели одного ребенка, а получили тройняшек. Эти трое как можно скорее, чуть ли не в пятнадцать лет, эмигрировали в Австралию. Бабушка Йосси умерла от горя. Один из братьев позже вернулся в Нидерланды. Тут он минимум один раз познал мою маму, и они родили Салли Мо. Это был Морис. Тот, кто познал маму. Он смылся, когда мне прописали первые очки, месяцев в десять. А может, мама его выгнала – это мне до сих пор неизвестно. Отправился расчищать фарватеры и насыпать песчаные острова в Дубае. Ду-бай – гуд-бай!
Тогда у дедушки Давида остались только Касатик, моя мама и я, и я была единственной, в чьих жилах еще текло несколько капель его крови. Папа изредка его навещал, давно, но мама – никогда. Мы жили на одной улице, но, когда идешь в центр города, можно повернуть направо, а можно – налево и так ни разу и не встретиться.
Дедушка Давид не видел своего зятя Касатика двадцать пять лет, мама идти отказалась, так что я думала, что буду стоять у дедушкиного смертного ложа одна. Или сидеть – кто знает, как это бывает. Но когда я вошла в больничную палату, где должна была состояться эвтаназия, дедушка Касатик уже сидел на стуле у кровати дедушки Давида и рыдал.
– Салли Мо, – сказал дедушка Давид, – как я рад, что ты пришла!
Это же самое он сказал и в тот раз, когда я впервые пришла к нему в гости. Мне было два года, я убежала из дома и стояла у его двери, пытаясь дотянуться до звонка. Рядом находилось низкое окошко подвала, и за стеклом я увидела голову дедушки Давида. Не знаю, что он там делал. Может, дул восточный ветер и он сидел в подвале уже несколько дней.
Я ему тогда сказала:
– Привет!
Он вздрогнул и стал осматриваться.
– Привет! – повторила я.
И тут дедушка Давид тихо произнес:
– Привет?
Я постучала в окошко, он увидел меня, выдохнул и ответил:
– Салли Мо, как я рад, что ты пришла!
Он открыл дверь, взял меня на руки, занес в дом и в очередной раз рассказал мне сказку о Молчунишке. А потом признался, что, услышав мое «привет», решил было, что голосок доносится из угла подвала, что там сидит какое-то говорящее существо вроде гнома.
– Ты умеешь читать, Салли Мо? – спросил он.
Я понятия не имела, что такое «читать», но когда он после обеда отвел меня домой, читать я уже умела. Кажется, мне все-таки было три года, не два.
Самое дурацкое, что я подготовилась, почитала об эвтаназии. Во всех книгах было написано, что эвтаназия – это нечто прекрасное. Я начиталась историй неизлечимо больных матерей, которые умирали в мае, когда повсюду цвели яблони. И родственники переносили кровать такой больной в сад, под цветущее дерево, и женщина с улыбкой засыпала в окружении семьи и друзей. Засыпала вечным сном, да, зато красиво. Прекрасно даже. Когда настал черед дедушки Давида, на дворе стоял апрель, и накануне ночью прошел снег. Было утро понедельника, полдесятого. Снег замерз, и дорожка, ведущая к больнице, обледенела, так что почти все посетители попадáли в реанимацию с трещинами в черепе. Выдумка, зато смешно. Я добралась до входа без травм.
Я зашла в магазинчик в вестибюле и спросила, нет ли у них чего-нибудь, чем можно порадовать человека, жить которому осталось полчаса. Мне ответили, что нет. Правда, в продаже имелись клоунские очки-брызгалки. Прячешь во внутренний карман пакетик с фальшивыми слезами, протягиваешь тоненький шланг к уху, там он прячется в дужке очков и тянется до мостика. Когда тебе надо изобразить страшное расстройство, стоит только схватиться за сердце, сжать пакетик, и по твоим щекам заструятся слезы. Такая штука стоит тридцать девять евро пятьдесят центов – что-что, а деньги они считать умеют! Вот эти брызгалки и сидели на носу у дедушки Касатика, когда он рыдал у кровати дедушки Давида. Выдумка! Но и чистая правда тоже, тем более что такие очки действительно существуют.
