Инид судорожно сглотнула. Потом согласно кивнула и сказала:
– Хорошо, я выбрасываю из головы все мысли об этом.
– Я вижу.
– Иначе они начинают мне мешать.
– И что, сейчас ваш мозг действительно совершенно пуст?
– Не совсем. У меня когда-то жили две мышки. Муж и жена. Потом она умерла, а он был так опечален, что у меня просто сердце кровью обливалось. Животные не приспособлены жить в полном одиночестве. А один раз у меня был кот…
– Инид, это уже полноценный разговор.
– Хорошо-хорошо, Мардж. Я больше не буду.
И они стали прорубаться дальше. Лес, смыкаясь у них над головой, казался абсолютно непроходимым. Это было какое-то бескрайнее зеленое море. А молчать рядом с Инид оказалось хуже, чем ждать пробуждения спящего вулкана. Она уже начала что-то напевать себе под нос. Правда, пока тихонько, словно желая напомнить Марджери, что она еще жива. Было ясно, что самое жестокое по отношению к Инид – это сделать вид, будто совсем ее не замечаешь.
Они продержались еще два часа, но обе чувствовали себя все хуже и хуже. Но все же продолжали рубить, расчищать проход, подтаскивать рюкзаки и после короткого отдыха все начинать сначала. Еще на один шаг продвинуться вверх. И еще на один. И еще. Почему же я так долго тянула, думала Марджери, почему так поздно решилась сделать то, чего хотела всю жизнь? Ей казалось, что все кусачие насекомые пролетают мимо Инид и набрасываются на нее. Даже самые маленькие. Хотя даже среди крошечных насекомых, которым вроде бы и далеко от матери отлетать не полагалось, были такие, которые своими укусами вполне способны были и руку парализовать. А когда Марджери присела, чтобы пописать, то совершенно замучилась, даже в отчаяние пришла, не успевая прикрыть голую задницу от полчищ москитов. А более серьезные отправления человеческого тела оказались связаны еще и с самым настоящим риском: рядом моментально появлялась дикая свинья – и не какая-нибудь маленькая свинка, а огромная волосатая туша, похожая на танк, – и терпеливо ждала результата. Марджери и кричала, и камнями в свинью кидалась, но это не помогало. Тропический лес, обступавший их со всех сторон, был настолько густым, что свет солнца туда почти не проникал; Марджери показалось, что даже яркая Инид приобрела тускло-зеленый оттенок, даже ее белый пес как-то позеленел. И тишина вокруг стояла просто невероятная; когда из подлеска с шумом вылетел вспугнутый попугай и понесся прочь, хлопая крыльями, его пронзительные крики эхом разнеслись по всему лесу.
В полдень они сделали перерыв, чтобы поесть. Марджери открыла две банки «Спама», а Инид добавила туда изрядное количество порошка карри, чтобы отпугнуть назойливых мух. На вкус это было отвратительно; ничего хуже Марджери в жизни не едала. А ведь им удалось пройти едва ли полмили.
Инид спросила, можно ли им немного поговорить, раз уж они все равно отдыхают, и сказала, что все утро думала о тех детях, которых потеряла, и о своей сестре-близняшке, которая родилась мертвой. Ее голос звучал напевно, то становясь чуть громче, то затихая.
– Каждый раз, увидев бабочку, я говорю: «Это она». Я знаю, моя сестра тоже здесь. Как и мои дети. Все они всегда со мной.
И она указала Марджери на прекрасную синюю бабочку, которая, трепеща крылышками, присела на листок. Удивительно: если Марджери за все утро успела увидеть всего одну бабочку, то Инид видела их сотни. Марджери попыталась представить себе, что и ее братья после смерти превратились в бабочек. Но это было столь же абсурдно, как и утверждать, что они еще живы. Даже когда она очень долго и старательно о них думала, ей лишь с трудом удавалось вспомнить их лица. А сейчас и думать-то было слишком жарко. И слишком жарко, чтобы слушать Инид. Но говорить Инид о том, что бабочки живут максимум недели две, даже такие вот большие великолепные синие бабочки, Марджери все-таки не хотелось.
Всю вторую половину дня они продолжали прорубаться вверх по склону и в итоге вышли на крошечное плато. К этому времени рюкзак стал казаться Марджери настолько тяжелым, что она каждый раз представляла себе, будто взваливает на спину чей-то труп. Ее одежда настолько пропиталась по́том и пылью, что на ней образовалась корка, которая в некоторых местах больно терла кожу. Но жаловаться Инид Марджери не стала и ничего не сказала о том, что у нее все сильней болит бедренный сустав – Инид давно уже ее обогнала и продолжала решительно продвигаться вперед. А вот Мистер Роулингз то и дело на Марджери оглядывался и видел, что она все сильней от них отстает. Но хуже всего было то, что всю воду они уже выпили, а пить хотелось невыносимо. Марджери сейчас могла думать только о воде. Горло у нее драло так, словно его ножом резали. Во рту то и дело собиралась какая-то густая белая дрянь, похожая на пасту.
Дело было совсем плохо, когда деревья вдруг расступились и прямо впереди возникла раздвоенная вершина горы, и впрямь очень похожая на тупой зуб мудрости.
Но до вершины было так же далеко, как и с утра. Мало того, она словно стала еще выше. И Марджери с тоской подумала, что при таких скоростях они до февраля добраться не успеют до этой вершины, не говоря уж о том, чтобы золотого жука найти.
И тут Инид, склонив голову набок, прислушалась, завопила: «Вода!» и, продолжая вопить, стала продираться и прорубаться сквозь подлесок с такой скоростью и отчаянием, что Марджери с трудом за ней поспевала, стараясь дополнительно расчистить тропу.
Инид оказалась права. Воду Марджери услышала раньше, чем увидела. Собственно, услышала она некое шипение – так шипит масло на сковородке, – а потом примчалась Инид и в припадке безумного восторга потащила ее за собой и с размаху усадила на какой-то валун (Марджери при этом показалось, что ее бедренный сустав раскололся пополам). И с этого валуна Марджери увидела озеро. Деревья вокруг него расступились, и солнечный свет играл на поверхности синей воды, такой прозрачной, что видно было дно. Вода лилась в озеро с голой отвесной скалы, и над извилистыми струями водопада висело целое облако мелких брызг, в которых играли маленькие радуги. Женщины стали осторожно спускаться вниз, хотя вскоре Инид осточертела осторожность, и остаток пути она проделала на собственной заднице. Наконец они подобрались к воде и, опустившись на колени, стали черпать ее руками, сложенными ковшиком. На воде плясали солнечные зайчики. Она была очень холодная, с привкусом камня; Марджери, пожалуй, никогда не доводилось пробовать такого холодного питья. А Инид, утолив жажду, сорвала с себя бейсболку и одежду и, прежде чем Марджери успела возразить, уже плескалась голышом на мелководье, взвизгивая, хохоча и издавая победоносные кличи, словно только что вынырнула из прерий американского Дикого Запада. Там, где ее тело обычно было прикрыто одеждой, хотя бы купальником, кожа у нее была очень белой, и груди были очень белые, полные, пронизанные голубыми венами, а между ногами выразительно темнел треугольник. И она, похоже, изрядно прибавила в весе.
– Ура! Ну просто восторг! А вы что же? Идите сюда, Мардж, вода просто чудесная!
Марджери никогда в жизни не плавала. Она никогда даже не плескалась в воде.
