– Не-ет! – Фира заорала так, что Ксюша чуть не выпала из окна. Она качнулась в сторону улицы и вцепилась в тяжелую набивную гардину.
Фира, не соображая, в ужасе сгребла Ксюшу вместе с занавеской и рванула вниз. Сначала Ксения Ивановна получила оглушительную затрещину, а потом мамины же поцелуи пополам со слезами.
– Не сметь меня так пугать! – Фира снова замахнулась, но запуталась рукой в оборванной шторе. – Ты, мишигинер[1], куда ты выдряпалась? Убилась бы сейчас! В лучшем случае ноги бы поломала!
Ксюша, которая больше испугалась маминых воплей, чем возможного падения, всхлипнула и потерла макушку:
Фира прижимала к себе вырывающуюся дочь и не могла понять, что с ней самой происходит. Ноги свело судорогой, руки онемели, в горле комом застряло и не давало дышать слово «смерть». Это оно только что бумажной ласточкой осязаемо и страшно порхнуло возле ее семьи, коснувшись гардины. Оно, это страшное непроизносимое слово, металось, царапало коготками грудь и глотку, билось перепуганной летучей мышью, влетевшей в их с Ваней спальню.
Если бы Фира продолжала общаться со своей бывшей заклятой подругой и уже свахой – Еленой Фердинандовной Гордеевой, то наверняка узнала бы, что это «сердечный невроз», который через шестьдесят четыре года будет квалифицирован в «паническую атаку».
Дорога в облаках
Иван Несторович с ухающим сердцем сел в кабину.
– Что-то я волнуюсь, как гимназистка…
– Давай, Ванька, сейчас руки сами все вспомнят! – радовался, как мальчишка, главный конструктор бывшего одесского авиазавода Анатры Василий Хиони. – Давай, заводи шарманку!
Шарманка была после ремонта – знаменитый бомбардировщик «Анадва», он же «Двухвостка Хиони», – двухфюзеляжный трехстоечный биплан с крыльями большого размаха и двумя двигателями «Самсон» мощностью 140 л. с. С семнадцатого года он уже был на вооружении военных летчиков.
– Ну что – прогуляем лошадку?
Иван Беззуб неожиданно легко и уверенно поднял машину в небо, сделал круг над летным полем.
– Давай! – орал Хиони. – Давай! Он до ста тридцати разгоняется! Ванька! Ванька?!
Ваня сидел задохнувшись, вцепившись в руль – резкая загрудинная боль осиновым колом пробила сердце. Он практически не дышал, не слышал, только сжимал штурвал…
«Слушай!» – В Ваниной голове внезапно зазвучал голос деда Ивана Несторовича, казацкого полковника-пластуна. Этот навык выплыл откуда-то из глубин детской памяти, вколоченный намертво затрещинами деда. И Беззуб переключился с пронизывающей боли на слабый звук – так, на одной ноте, бесконечно долго выла Ира, когда убили их сына. Боль не отпускала, но в ней начали появляться просветы, которые словно прорывал, просверливал этот монотонный гул. В просветы он увидел небо и приближающееся поле.
– Ирочка, ну что ты, я же обещал, что не брошу тебя.
Биплан, задыхаясь, с ревом, подломив обе стойки шасси, рухнул брюхом на поляну возле авиазавода.
– Ваня, да что с тобой! Что ж ты воешь волком так, что кровь в жилах стынет! Машину швыряешь, как мамзель сумочку?!.
– Ванечка… – Хиони осекся.
Ваня судорожно вздохнул и, отлепив руку от штурвала, потрогал лацкан: – Дай…
– Ванька, да как же?
Василий Хиони залез в нагрудный карман Беззуба, вытряхнул все таблетки, трясущимися руками сунул в сухие Ванины губы половину. Потом взял пару и затолкал себе в рот.
– Да ну тебя, Ванька, чуть в штаны не наложил! Я ж тоже сердечник!
Аварийная Аня
Аня открыла глаза – перед ней стоял живой, невредимый и совершенно обескураженный Борька Вайнштейн. Заросший практически по глаза курчавой бородой с проседью, в татарском малахае на нечесаной голове. Чумазый, воняющий костром, бараньим салом и еще бог весть чем не очень приятным, но все равно узнаваемый.
– Боря?.. Тебя же расстреляли… – прошептала Аня и снова потеряла сознание.
Боря, подбираясь к разбитой машине, успел подумать о чем угодно – о хорошем оружии, нормальной одежде и новых документах, если повезет с трупом или раненым пассажиром… Машина-то шикарная. Была. Не иначе – какая-то партийная шишка. Водитель ясно – не жилец, а пассажир… Он провел по карману, проверяя, на месте ли нож, и рванул дверь…
В машине, в залитой кровью блузке, сидела Анька Беззуб, его соседка, малáя с их двора. В прошлой жизни он вообще ее не замечал – Женька, черноглазая оторва, ее младшая сестра, будоражила и манила, а эта белокурая чахоточная революционерка просто жила рядом.
Но теперь, когда Борька, загнанный в угол, потерявший всё и всех, выживающий диким зверем по глухим татарским поселкам, увидел обломок своей прошлой жизни, его прошиб ужас: «Не умирай! Только не умирай!» Он сильным, но бережным рывком выдернул Аньку из машины и перенес в тень ближайшего куста.
Что было дальше, она так никогда и не вспомнила. Сознание подкидывало ей только какие-то обрывки – спуск с горы еле заметными тропами, ветки, хлеставшие ее по телу и лицу, несколько падений, достаточно болезненных, вкус чего-то очень кислого и прохладного на губах и вода, несколько раз вода – холодная и желанная, усмиряющая нестерпимую боль и жажду, колючая жесткая ткань, трущая по разбитому лицу, и острый, тяжелый запах мужского немытого тела.
Как потом ей рассказали сотрудники санатория «Красный Шахтер», какой-то глухонемой татарин в замызганном халате принес ее на руках к проходной санатория и знаками показал, что была авария выше в горах на шоссе и ей нужна помощь. На все вопросы отвечал непонятным мычанием, а когда послали за директором санатория, вообще сбежал.
Директор сразу узнал Анну Ивановну, грозу всего Южного побережья, проверяющую агитационно-культурное содержание досуга и оформления санаторно-курортных госучреждений. Своей должностью он косвенно был обязан ей. Именно Анна Беззуб накатала телегу и разгромное письмо на его предшественника и начальника. Ну и правильно, нафиг было подкатывать к такой одержимой. По ней же видно – сумасшедшая идейная коммунистка. А за спасение такой можно не только индульгенцию получить, но и повышение. К проходной моментально был вызван санаторский фельдшер, и под его причитания на машине директора Аню экстренно доставили в военный госпиталь в Симферополь.
