Поэтому совершенно логично поступали кельты, наши далекиепредки, полагая, что самое высшее и святое из человеческих прав — право силы,неотъемлемое право, данное Природой; они считали, что, даруя некоторым из насбольше способностей, Природа только подтверждает тот факт, что дает нам,сильным, право подавлять слабых. Значит, эти люди, от которых мы ведем своепроисхождение, нисколько не ошибались, когда утверждали не только святость этогосамого права, но передавая его нам, предполагали, что оно будет использоваться.Чтобы соответствовать своему призванию, сильные волей-неволей должныэксплуатировать слабых, а от последних требуется еще ниже склоняться переднеизбежностью и оставить всякие попытки отстоять свои интересы, потому что имэто не под силу. Со времен кельтов многое изменилось в физическом смысле, но нев смысле умственном. Богатые заключают в себе все могущество нашего мира: онискупили все права, следовательно, могут ими пользоваться и наслаждаться. Имея ввиду это наслаждение, они максимально расширяют возможности удовлетворять своиприхоти, добиваясь подчинения и терпения окружающих, людей второго сорта; онимогут и должны поступать так, а не иначе, ничем не оскорбляя Природу, так какиспользуют права, дарованные им либо в материальном плане, либо в силуобщепринятых условностей. Повторяю еще раз: если бы Природа хотела удержать насот преступлений, она лишила бы нас возможности совершать их. Но онапредоставила их в наше распоряжение с самого начала — предоставила с умыслом —и относится к нашим злодеяниям как к чему-то необходимому, независимо от того,большие они или малые. Для Природы все равно, отобрал ли я кошелек у соседа,изнасиловал ли его жену, сына или дочь — в ее глазах все это шалости, которые влюбом случае ей полезны; однако ей необходимо, чтобы я уничтожил сына, жену илидочь соседа, если она вкладывает в мое сердце именно такое желание. Вот почемужелания совершать большие преступления всегда намного сильнее, чем склонность кмалым, и удовольствие от их масштабности всегда в тысячу раз слаще. Разве онасоздала бы такую градацию удовольствий, получаемых от преступлений, если бы небыла в них заинтересована? Ведь самим фактом постепенного нарастания нашегонаслаждения по мере того, как мы совершаем все более чудовищные поступки, онатолкает нас все дальше и дальше. А возьми этот невыразимый словами трепетпредвкушения, который мы испытываем, когда готовим какое-нибудь преступление,вспомни то пьянящее чувство, которое нас охватывает, когда мы его совершаем,или тот тайный восторг, который долго еще тлеет в нашей душе после того, какпреступление совершено. Разве все это не доказывает, что таким образом Природахитро и коварно соблазняет нас, потому что наши дела служат ее целям? А еслинаграда за них возрастает пропорционально нашим злодействам, так это потомулишь, что истребление, которое обычно считается самым чудовищнымпреступлением, — это как раз то, что ей милее всего[49].
Независимо от того, вызвано преступление мстительностью,честолюбием или похотью, мы увидим, если хорошенько покопаемся в себе, что удовольствие,о котором идет речь, вернее, степень этого удовольствия, определяется тем,насколько серьезен наш поступок, а уж когда в результате него кто-то погибает,наслаждение наше вообще не имеет границ, потому что это более всего по душенашей праматери.
— О, Нуарсей! — восторженно воскликнула я. —Конечно, то, что мы сделали, очень мне понравилось, но мое удовольствие было быв десять раз сильнее, если бы я увидела, как ее вешают…
— Продолжай, Жюльетта, продолжай до конца: если бы тысама ее повесила — ведь это ты хотела сказать?
— Клянусь Богом, да! Даже от одной этой мысли я готоваиспытать оргазм.
— А от того, что ты знаешь о ее невиновности, тыиспытала бы двойное удовольствие. Будь она виновна, наш поступок послужил быправосудию, и мы не смогли бы насладиться всем тем, что есть в пороке. РазвеПрирода дала бы нам страсти, если бы их следствия не были ей угодны, несовпадали с ее законами и не отвечали ее задачам? И человек настолько хорошоусвоил эту истину, что также принялся сочинять законы, цель которых — сдержатьсвое неодолимое стремление к преступлению и, следовательно, ко всеобщемуразрушению. Однако человек при этом поступил несправедливо, поскольку законыего репрессивны и отбирают несравненно больше, чем дают, и в награду запредлагаемую худосочную безопасность они лишают его того, что, в сущности,только и стоит иметь.
Но эти законы, придуманные простыми смертными, даже незаслуживают внимания философа и не дано им сдержать поступки, которые диктуетему Природа; единственное, что они способны сделать с человеческимразумом, — это похитрее скрывать свои дела и всегда быть настороже. Законынадо использовать для наших собственных целей — в качестве щита, но никогда вкачестве тормоза.
— Но послушайте, друг мой, — прервала я, —если бы так поступали все, не было бы никакого смысла скрываться.
— И очень хорошо, — прозвучал ответ. — Втаком случае мы вернулись бы к первобытному состоянию, в каком сотворила насПрирода, и ничего страшного не произошло бы. Слабый подумал бы о том, какизбежать столкновения с сильным и не вступать с ним в открытую борьбу. Покрайней мере, так он будет знать, чего ему бояться, и не будет от этого болеенесчастным, ибо и теперь ему приходится вести войну, но для своей защиты он неможет использовать даже тот ничтожный арсенал, которым вооружила его Природа.Стоит только вернуться к первоначальному состоянию, и никакого государства непонадобится и не будут нужны никакие законы. Но мы от этого далеки[50].
Один из самых опасных наших предрассудков питается иллюзиейсвязей, которые, как мы наивно полагаем, существуют между нами и другимилюдьми. Это абсурдные узы, ибо мы сами придумали нелепое братство и освятилиего от имени религии. Теперь я хочу сделать несколько замечаний относительноэтого так называемого братства, так как мой опыт показал мне, что этопризрачное понятие гораздо сильнее подавляет человеческие страсти, чем можносебе представить, а учитывая разрушительное влияние, которое оно оказывает наразум, я остановлюсь на нем подробнее.
