Не имею представления, отчего Пташка временами так настойчиво изображает глупую женщину. Я наверняка знаю, что она не глупа, что она понимает, когда следует настаивать на своём, а когда это целиком бессмысленно.
– Нет, – говорю я, раз уж без пояснений она не унимается. – Не теперь, Пташка. Мне нужно поразмыслить про всё, что ты говоришь, быть может, перекинуться словечком с разными людьми. Ты прояснила серьёзные, важные вещи, но у нас по-прежнему только два Пёрышка на двоих. А здесь нет никого, кому требуется узнать то, что ты желаешь выведать. Никого, кто примет итог этих знаний и пожелает быть ответственным за перемены, если Хмурый мир потребует их совершить. Использовать же Пёрышко лишь для удовлетворения твоего любопытства – невозможно, Пташка, и я говорю: нет.
Они топает ногой, поворачивается и убегает из комнаты.
Это обескураживает меня: раз уж Пташка вошла в такое волнение, можно было ожидать криков, злобных слёз, сломанной мебели или стремления подраться со мною, но не побега. Я тут же следую за Пташкой, встревоженный, я желаю удостовериться, что она не пройдёт по поселению весенним ураганом, выворачивая с корнем жилища и раздвигая воды морские. Но Пташки уже нигде не видно.
Я ищу её до самой темноты, в поселении и за его пределами, но так и не нахожу. И меня всерьез пугает то, что Псину я не нахожу тоже.
Птаха
В поселение я не возвращалась до поздней ночи, потому как не к спеху мне было встречаться с Гномом. Небось, искал меня, вразумить хотел, чтоб я была тихой, не причиняла хлопот и смирно дожидалась, чего он там надумает.
Вот еще. Пусть ему Туча сидит в углу молча, как прялка какая-нибудь!
Я вернулась лишь тогда, когда в длинном доме все огни потухли. Надо выждать еще какое-то время, пока Гном уснёт покрепче, но ждать-то я и под крышей могу. Работницы, с которыми я делю комнату, дрыхнут беспробудно.
Меня, ясное дело, чуток сбила с толку дурацкая упрямость Гнома, который не давал мне Пёрышко. И упрямость Псины, который ничего говорить не хотел, тоже мне была никак не на руку. Но сидеть дальше и верить, что всё устроится само, я уже не могла, я и так долго очень просидела в ожидании, давя в себе стремление что-то делать. За это время оно выросло большое и чесучее, теперь я едва унимала свою прыть, чтоб ничего не разломать по дороге.
Вдобавку и Гном, и Псина рассердили меня. Особенно Псина: вот чего упираться, когда нужно взять да рассказать всё как есть? Я разве что-то страшное выпытываю, какие-то его собирательские секреты? Ведь нет! И я знаю, конечно, чего надо делать с человеком, который то упирается не по делу, это мы в обители уяснили: такого человека нужно поставить на пол, привязать руки к бокам веревкой, а веревку закрепить на потолочной балке, ну и пусть себе так стоит без еды и воды, пока не передумает упрямствовать. Хороший способ, всем советую, и не вредный вовсе, хотя Грибуха вечно спорила с наставниками насчет него. Но сколько раз я сама так стояла, сколько другие выучни стояли – ничего нам не сделалось. Только спать не получается и утомляет это, конечно, но тут ничего не поделаешь, придется Псине не спать, пока я его не отвяжу. Надолго-то ему упорства не хватит, да и страшно, небось, в лесном доме. Ночью под дверями наверняка всякое будет бродить, принюхиваться, скрестись, пыхтеть.
Тихо скрипнув половицей, проскальзываю в дверь длинного дома. А Гному доведётся позлиться, потому как я намереваюсь спереть у него Пёрышко, да и дело с концом. Оно моё, если на то пошло, не Гному решать, когда его пить и зачем. Могу даже обе фляги уволочь, потому как это я привезла Пёрышко из обители и поделила его меж нами и Накером в Энтае, так что Гному вообще нечего им распоряжаться, как своим.
Я прокрадываюсь мимо спящих комнат длинного дома, тихой мышью открываю нужную дверь, третью справа, открываю руками, не педалькой, чтобы тише было. И, зараза, поздновато соображаю, что чего-то внутри не так: вместо сонного сопения я слышу придушенную тишь, воздух холодно подрагивает от чужой перепуганности, от ожидания зла и чувства вины.
На моей койке сидит мохнатая гора. Я в первое мгновение не понимаю, что это, только знаю, что оно радо меня видеть. Потом понимаю, но легче мне от того не становится.
Эх, надо было сразу топать к Гному, утаскивать Пёрышко! А теперь я стою тут дура дурой, беззубая и никчемная перед стражником-варкой, который спокойненько дожидается меня на койке. И, жменю мрака ему в глотку, я даже заорать не могу, потому что пусть дурные бабы орут, а я – не дурная баба! Я – хмурия!
То ли варки в темноте видят получше нашего, и он любовался на мою растерянную рожу, то ли еще чего, но еще несколько мгновений он сидел недвижимо. Бабы-работницы делали вид, будто спят, медузы трусливые, но я-то слышала их дыхание, короткое, тихое.
– Пойдём со мною, – говорит наконец стражник и поднимается на ноги.
Он угрюмый тип и он сильно недоволен, но угрозы в его голосе я не слышу.
– Пойдём. Если ответ тебе так уж потребен.
* * *
Мы долго шли, вначале – по поселению, потом в лес углубились, я даже подумала, стражник прознал, что я заперла Псину в брошенной избушке, и теперь мы зачем-то идём туда. Но на тропе он забрал к побережью, и тогда я решила, что стражник хитрым путём ведёт меня к большой разделочной, чтобы порвать на части и спрятать средь кусков просоленных туш больших рыбин, ну или что там есть. Но потом мы свернули направо, к горам, я перестала вообще что-то понимать и бросила строить догадки.
Ночь светлая была, Пёс как раз набрал яркости, так что мы довольно быстро шли. Меня эта прогулочка озадачивала, ясное дело, но бояться я не боялась. Да, варка перепугал моих соседок, но они – бабы из испытария, так что не имеют представления о варочьих порядках ровно так же, как и я. А в поселении стражник и так был в своем праве, хотел бы причинить мне какое-нибудь зло – так причинил бы его без затей, без ожидания в доме и длинных ночных прогулок.
Или нет.
В конце концов мы выходим к заливу, про который я прежде знала лишь то, что он есть; на этой стороне – земля варок, а на той стороне – горы, в которых никто не живет, кроме всяких зверей, гномов, скальных гроблинов и других творин. В самом заливе полно рыб и красивых ракушек с белыми камушками, но варки обходят эти места стороной – кому охота приближаться к гномам и гроблинам? Они и без того оказались слишком уж близко к варочьим поселениям.
– Знаешь про это место? – мрачно спрашивает стражник.
Киваю.
– Тогда слушай, – говорит он и усаживается на большой камень у самой воды.
Какое-то время я исправно напрягаю уши, но они не улавливают никаких особенных звуков, лишь волны секретничают с песком и камнями, да в лесу кто-то шуршит. Надеюсь, если это кто-то голодное и вылезет сюда, то варка ему глянется больше меня.
Я стою и стою, ничего не происходит, варка сидит на камне недвижимый, точно прирос к нему, а может, и впрямь прирос. Шепчутся волны, Пёс гладит их спинки, потрескивают сонные деревья в лесу, тяжело дышат скальные гроблины на том краю залива, гномы перекладывают камни и строят огромные стены, творины скучают за зеленью леса и хотят подружиться с водой, опустив на неё деревянные лодки.
