– Нету у нас зерна.
– Гороху запарь, слышь? Мать моя запаривала. Обмотает меня и пришептывает: "У вороны заболи, у Липунюшки заживи..." Липунюшка – знаешь кто?
– Ты, что ли?
– Я. Мать звала – Липунюшка... По лесу со мной гуляла. Цветы рвала. Травы сушила... "Не ешь с ножа, – говорила. – Злым будешь..."
– Ты ел?
– Ел.
Молчал потом долго.
– Эй, ты чего?
– Ничего... Баня стояла у речки. В день стирки кипяток давали. Бабы голые, в дерюжных фартуках. Очередь – за кипятком, очередь – прополоскать... Потом нас мыли. Тем же мылом. Спины друг другу терли. С тазами домой шли. Песни пели... Перед войной пришел на могилу: здравствуй, говорю, мать. Здравствуй и прощай...
– Отозвалась? – спрашивала тетка Анютка.
Не отвечал.
– Отзовется, – говорила с убеждением. – Ты ей теперь ровня.
– Думаешь?
– Думаю, Гриша. Только смирись прежде.
Назавтра спрашивал, как не по делу:
– На какой это день?..
– Чего?
– Через Забыть-реку...
– На сороковой. А что?
– Зябко мне, тетка. Душа без тела, как голый на ветру...
И говорить больше не захотел.
14
Не прошумело поутру склочным вороньим гамом.
Не раззвенелось оголтелым воробьиным чириканьем.
Тишиной надавило на уши.
Последний на земле армизон заваливался спиной на Уральские горы, неуклюже сползая к подножию, маленькие глазки светлели до белизны, как цвет уходил из тела.
Оставалось на одно только: тихо перетечь в ничто, следа не оставив за собой, вознестись без возврата к братьям-армизонам, которые его заждались.
Затихла в ожидании Вострогор – всем птицам птица. Китоврас-человекоконь голову понурил. Потирал потные ладони батюшка-собака Калин-царь, которому давно не терпелось. Великан Великанович Самотрясов глядел через расстояния на истончающегося друга и исходил великаньей тоской, которой хватило бы на всех пыжиков-карлов Среднерусской возвышенности.
Каждый в тоске – великан.
Каждый без чувств – пыжик.
– Погоди, – попросил Самотрясов. – Поживи еще. Саню приведу – поглядишь.
Он давно присмотрел для Сани гору-приступочку поменьше, чтобы сидеть рядом, болтать ногами над Валдайской низменностью, разговаривать через расстояния с последним на земле армизоном. А тот выговорить не мог – сил не было, опадал-опадал-пропадал в обширных складках одежды, утекал-вытекал, как в сон: кто бы одеяло подоткнул под бочок и огладил напоследок.
Хотелось расспросить его на прощание, выведать тайну с пророчеством: армизоны – они могут, но уходил последний из них, безостановочно – не удержать, и будущее надвигалось холодным, незащищенным, без прикрытия-жалости.
Кто теперь пожалеет? Кто за нас постесняется?
А он глядел на Великана Великановича Самотрясова в невозможной тоске, будто знал про него великую тайну, и Ланя Нетесаный пошагал домой, карликом посреди пространств, голову пряча от удара.
– Нет... – повторял. – Не мне...
Словно уговаривал кого-то.
Но шебуршнулась в ветвях Вострогор – всем птицам птица, как догадалась вдруг и ужаснулась заранее...
15
В один из дней, не ждали – не думали, сунулся из-за дерева чужак – навылупку от страха, пошел, приседая, к обжитому месту, штанами покорно затряс.
Тюха-дезертир: от всякого ему смерть.
– Обязательно, – говорил на ходу, улыбаясь от ужаса. – Непременно. Нет, это конечно верно. Ну извини...
Только бы не погнали.
Фенька-угроба подскочила первой: цоп за руку и в "Опель", за задернутые занавески.
На подушки завалила цвета беж.
Бился "Опель" на рессорах, как в долгой падучей, три дня и три ночи, кряхтел, скрипел, рассаживался, пока не проломила Фенька переднее стекло и в лес не ускакала, косматая и свирепая.
А Тюха остался на подушках, истерзанный и клочковатый.
Говорили потом, что оморочил их дух Гришки-лейтенанта, затворил от зависти то самое место, чтоб Тюхе не найти, хоть и старался без отдыха три дня и три ночи.
Фенька выла, визжала, ведьмой скакала в отдалении, кулаком грозила из-за деревьев, а тетка Анютка не поленилась – пошла к танку, выговорила с осуждением в проломную дыру:
– Экой ты, Гриша. Не тебе, так и никому?
Гриша Неупокой был тих теперь и подолгу задумчив. Не выл, не метался, не клял белый свет.
– Это не я, – сказал. – На что мне? Я теперь утишенный. К матери собираюсь.
– Не ври, Гриша. Тебе негоже.
Попыхтел. Похохотал без радости.
– Обидно, тетка... Кто он и кто я? Думал – отвоюемся, все девки нашими будут, для орлов-танкистов...
Насупилась на него. Приказала строго:
– Отвори девку, Гриша. Чтобы сейчас.
– Чего там... Давно отворено.
Но Фенька домой не воротилась.
Фенька-угроба люто возненавидела мужское население и припасла на него суковатую дубину с пуд весом.
Жила в лесу, в глухих буреломах, ведьмой выскакивала на проселки, проезжих мужиков глушила без жалости.
Ездила по ихним проселкам одна вражья сила, и понесла она тяжкий урон от Феньки в живой силе и боевой технике.
Высылали на Феньку мотоциклетки с автоматами, танкетки с пулеметами, дозоры и боевые охранения, а она их дубиной щелкала без устали: стон стоял по окрестностям до самого до ихнего Берлина.
Стреляли в нее – не попадали. Попадали – не убивали. Мины на Феньку ставили где попало, а с боков хохотало на них, ухало и визжало: бесы за Феньку – горой.
Слух прошел до Кремля про славного атамана Угробу, который врагов положил с тыщу.
Самолет из центра прислали. Связного на парашюте подбросили. Поздравить и наградить. Дубину в музей свезти.
Но Фенька связному не показалась, только зубом на мужика скрипнула.
– Ложи орден на пенек, – велела.
Он положил.
– Шагай отсюдова, пока цел.
Он пошагал.
А Фенька не утерпела – и его по затылку.
Музейной дубиной...
Саня Нетесаный гулял по окрестностям возле танков, пятками давил гриб-табачник, пыхалку-пурхавку, бздюх-дождевик.
Был Саня по человечьему возрасту еще теленочком: на пятую траву пошел.
Гриб пыхал под пяткой, высевал щедро серую пыль, Саня хохотал тихо и счастливо.
