Когда было решено, что задачи достаточно выяснены и круг деятельности определён — Петрова решили отправить заграницу — на первых порах в Париж. Туда вскоре для сношения с ним должен был приехать некий «Вячеслав Михайлович», с которым он должен будет вести сношения, получать помощь и деньги. Этот «Вячеслав Михайлович» будет называться там — Виталий Дибич. Пока же «на расходишки» до приезда Дибича ему дали 500 р. да ещё 100 р.[78] на всякий случай, буде захочет заехать в Стокгольм на выставку.
На этом кончался рассказ, сделанный Петровым представителям Партии[79]. Он присоединил к нему лишь свое теперешнее мнение о том, что сделал. Оно было таково: «то, что я вначале считал единственно-правильным, целесообразным и необходимонужным, теперь я считаю глубочайшим моим заблуждением, непониманием, даже величайшей ошибкой». Он понимал всю «неприемлемость и недопустимость» своих действий, он понимал, что после этого он не может работать в Партии. Он просит только об одном: поверить в его искренность и разрешить ему, дать возможность искупить свою вину, доказать чистоту своих намерений — убить генерала Герасимова.
Представители Партии стали пред тяжелой дилеммой: с одной стороны Петровым «совершён поступок, противоречащий революционным традициям, недопустимый для революционера и наносящий существенный вред делу революции». Такой поступок формально запрещен партийными постановлениями и должен влечь за собой исключение из Партии и опубликование имени совершившего его. Но, с другой стороны, перед ними был человек, предыдущая деятельность которого известна им с самой лучшей стороны, рассказу которого они не имеют основания не верить, рассказу которого верят его ближайшие товарищи. Опубликование его имени было бы равносильно закрытию для него возможности искупить чем-нибудь совершённое. На это представители Партии не решились и поэтому, со всей твердостью отметив всю недопустимость действий такого рода, они разрешили ему то, что он просил, разрешили «обезвредить последствия своего поступка путём устранения одного из руководителей сыска в России». Для совершения акта Петрову была обещана помощь необходимыми техническими средствами, т. е. динамитом, оболочками и т. д.
Непосредственно в Россию Петров ехать не мог, хотя сам лично и очень хотел этого. Но, во-первых, после всего перенесённого он был в ужасно нервном, подавленном состоянии, и ему необходимо было прийти в себя, а во-вторых, надо было соблюсти декорум и таким быстрым возвращением не повлечь подозрения с «той» стороны. Его изолируют от всех и всего, что могло бы навести на какой-либо след практической работы в России, так как за ним могли следить и по нему — независимо от его желания — проследить других. Но вместе с тем с ним видятся представители Партии, от которых он, по предположению полиции, может узнавать много ценного. Он пишет Герасимову и «Вячеславу Михайловичу» письма под диктовку представителей Партии, где сообщает различные «важные» сведения об интересующих Герасимова лицах и планах. Он пишет ему, что дело проникновения к «центру» подвигается вперед и т. д. Герасимов и «Вячеслав Михайлович» с своей стороны шлют ему свои дружеские приветы, одобрения, советы и пожелания. Приезд Дибича задерживается болезнью Герасимова, о которой тот тоже сообщает в своих письмах. «Вот уж второй месяц я прикован к постели, — пишет он, — лежу в клинике в ожидании тяжёлой операции». Но даже в ожидании «тяжелой операции» генерал не забывает своего дела. «За Ваши сведения благодарю Вас, но они настолько кратки, что предпринять что-либо положительно невозможно» — жалуется он. И с своей стороны задаёт ряд «наводящих» вопросов: «Вы сообщили, что Борис (Савинков) с семьей живёт в России, но где именно, Вы ничего не сообщили и какая операция предположена им в первую очередь — неизвестно. Если Вам в центре нельзя узнать просимых сведений, быть может Вы могли бы получить какую-нибудь миссию по б[оевому] д[елу] в Россию?» Генерала Герасимова интересует всё. «Как Вы нашли наших друзей, богаты ли они?» «Не забудьте сообщить мне насчет Италии» (в связи с поездкой царя). «Читал в газетах, что в первых числах октября в Париже будут какие-то конкурсы аэронавтики, и мне пришла в голову мысль, не воспользуется ли наша братия этим новым изобретением для своих высоких целей? Как Вы думаете, сообщите?». Генерал ласков, очень ласков в своих письмах: — «дорогой мой» пишет он Петрову. Но сквозь бархатные лапы он нет-нет да и даёт почувствовать свои когти. О, он крепко держит жертву, которая попала к нему. «Вы должны быть совершенно откровенны, — пишет он, — и только при этом условии возможно Ваше самосохранение. В противном случае, не зная плана действий, с нашей стороны какой-нибудь неосторожный шаг может повлечь Ваш провал. Вот почему Вы должны оказать полное доверие, открыть все карты». Но, показав свои когти, генерал снова мягок и даже вдохновенен. «Да хранит Вас Бог. Будьте спокойны и мужественны, и тогда победа будет за нами!».
Вскоре в Париж приезжает и «Вячеслав Михайлович», он же Виталий Дибич. Петров сносится с ним — сначала в Париже, а затем Дибич приезжает к нему по первому его требованию, где бы он ни был. Дибич готов на все услуги для важного «сотрудника»: он подхалимствует пред ним в глаза и пытается шпионить и доносить «шефу» о поступках «сотрудника» за его спиною.
Наконец, осенью Петров выезжает для «свидания» с Герасимовым в Россию. И в Петербурге совершенно самостоятельно, без всякой помощи составляет план, делает все приготовления и в ночи с 8-го на 9-е декабря производит покушение. Герасимова он, очевидно, не мог встретить: убитым оказался его ближайший помощники заместитель, полковник Карпов.
Александр Алексеевич Петров искупил свою ошибку «единственно достойным» образом. Из наглой шайки, «за кулисами правительственного механизма» держащей в своих цепких руках Россию, выбит один из главарей. «Покупатели совести человеческой», генерал Герасимов и его присные получили жестокий урок. Но история Александра Алексеевича Петрова должна послужить тяжёлым уроком и тем революционерам, которые, увлекшись рисующимися перспективами, будут видеть вершину самоотверженности в планах, подобных его. И мораль этого урока мы лучше всего можем формулировать его же собственными словами, записанными им в конце его «заметок» пред отъездом в Россию. Это — слова человека, на себе выстрадавшего весь ужас положения, в которое сам поставил себя.
«Ни под каким видом, ни с какими целями входить с охранным в соглашение нельзя; подобный поступок не может быть оправдываем ничем, никакими расчётами пользы и выгоды. Малейший шаг в этом направлении наносит Партии и страшный вред — только вред, и противоречит традициям Партии и является поступком, недостойным члена П. СР. Входя в соглашение с Охранным, рискуешь не собственной только честью, как это я понимал некогда, а честью Партии и пожалуй главным образом именно честью Партии, а не своей.
